Мистер Ми - Эндрю Круми

— Стойте! — крикнул я и объявил о начале нового эксперимента. Поскольку репутация мадам Тиссо оказалась незапятнанной, я сказал, что мы опять завяжем глаза. Мадам Тиссо с торжеством сложила руки на груди, ее муж воспротивился:

— Что, если я споткнусь и у меня снова заболит лодыжка?

— Ходи осторожнее, — спокойно посоветовал ему я. — Не забывай, что ты ходишь во имя Науки.

Тиссо продолжал протестовать:

— Зачем мне завязывать глаза, если я все равно посмотрю на свою бусинку, как только дойду до своего угла комнаты?

— Ничего подобного, — ответил я. — Ты вообще не будешь смотреть на свою бусинку.

Я считал, что эксперимент продемонстрировал следующее: как только я смотрю на свою бусинку, волна чистой вероятности немедленно прокатывается из одного угла комнаты в другой. Это объясняет внезапное изменение вероятности с двух третей до одной второй в тот момент, когда определенная частица вероятности (равняющаяся одной шестой) чудесным образом проскакивает между бусинками, запущенная актом моего ознакомления.

Ни Тиссо, ни его жена не понимали, о чем я говорю, но им не оставалось ничего, кроме как выполнить мой приказ. С какой-то одержимостью я требовал повторять эксперимент снова и снова: за тот весенний день, которому было суждено сыграть такую важную роль, мы повторили его по крайней мере пятьсот — семьсот раз. Мои коллеги изнемогли и к концу потеряли внимательность, Тиссо таки споткнулся и завопил о гардеробе своей тещи и о подгоревших пирожках, а его жена, разозлившись, взяла сумочку с бусами, которые, как она заявила, должны лежать в ее ларчике для рукоделия, и вышла из комнаты. Все еще сомневаясь в ее аккуратности, Тиссо позднее предложил повторить эксперимент, но чтобы объявления о цвете бусинок делал священник, а не мадам Тиссо, которая не то не могла, не то не хотела тщательно выполнять свои обязанности. Его сомнения основывались на невероятном результате наших экспериментов; но я уже знал, как его объяснить.

Теория Вселенной, которую я пытался построить, вдохновленный нашим экспериментом и другими наблюдениями, полностью основана на информации и ее передаче; действительность состоит из того, что подвластно измерению. «Все находится в состоянии непрерывного изменения, — сказал я Тиссо несколько дней спустя. Мир — это бесконечное море, чьи колебания вызваны вероятностью и необходимостью, которые руководят жизнью всех нас». Тиссо, который к тому времени ушел из дома, чтобы полностью посвятить себя обязанностям моего помощника (а также чтобы никогда не встречаться с тещей), внимательно слушал мое объяснение феномена, названного мной «проблемой измерения».

Когда человек берет в руки линейку, объяснял я, он может достичь только той степени точности, какую позволяют деления на инструменте. Если он нанесет более мелкие деления, он получит более точный, но все же не совсем точный результат. А что, если он продолжит наносить все более мелкие деления, каждый раз увеличивая шкалу измерений вдвое, — получит ли он когда-нибудь точный и окончательный результат? Я считаю, что нет; и поскольку окончательную длину можно определить лишь путем бесконечного процесса, у нее нет физического смысла. Длина любой линии не существует иначе как в каком-нибудь определенном измерении и в рамках определенных границ точности. Это и есть «принцип неопределенности», названный по имени его первооткрывателя Розье, то есть меня.

Я считаю, что существует только возможность того, что у линии есть определенная длина. Из тысячи измерений получаешь распределение значений, сконцентрированных вокруг некоего среднего числа; когда из них строишь график, как делал Тиссо, непрерывно жалуясь на свою жену и тещу, получаешь распределение данных по линии, имеющей форму колокола, которую я называю «волна вероятности»; и при каждом новом измерении эта волна «обваливается» до полученной нами новой величины. Эксперимент с бусинками показал, что подобные волны могут распространяться с бесконечной скоростью; их обвал вызывается вмешательством человеческого сознания. Отсюда следует неизбежный вывод: до того, как я взглянул на бусинку в своей руке, она не была ни черной, ни белой. Это открытие подсказало мне удивительную гипотезу.

— Представь себе, — сказал я Тиссо, — человека, приговоренного к смерти и находящегося в камере без окон. Он должен выбрать одну из двух чаш; в первой находится безвредная жидкость — и, выбрав ее, он будет выпущен на свободу, — а во второй находится смертельный яд.

— Это имеет какое-нибудь отношение к истории о чашах? — спросил Тиссо, который, очевидно, не очень внимательно слушал мое объяснение.

— Тот случай можно охарактеризовать не более как «воздействие», — сказал я. — Так вот, заключенный заперт и ничего не видит, когда делает свой выбор. Согласно моей теории, пока дверь камеры не откроют, мы не можем сказать, жив он или умер; он находится в состоянии совмещения этих понятий, в некоей полужизни, которая не принадлежит ни этому миру, ни потустороннему.

Дни шли, и Тиссо все больше поглощали его семейные проблемы. Я оттачивал философию, согласно которой чистая информация является основным ингредиентом всего сущего. «Как быстрее всего передать информацию?» — спросил я Тиссо, но он писал письмо и ничего мне не ответил. Я решил, что быстрее всего распространить весть на большие расстояния можно при помощи лошадей; мрачный вид моего молчаливого помощника навел меня на мысль, что для двух людей, которые общаются только при помощи писем, время, по-видимому, может идти с разной скоростью. К этому времени Тиссо и его жена обменивались злыми записками по нескольку раз за утро; я вспомнил историю человека, которого выслали из страны за соблазнение принцессы и который каждый день писал ей нежные письма, но они приходили все позже по мере того, как он уезжал все дальше. В конце концов, с точки зрения принцессы, которой приходилось все дольше и дольше ждать следующего письма, получалось, что дни для него становились все длиннее. Его жизнь замедлялась под тяжестью мучительной ссылки, и его последнее письмо обещало, что скоро последует следующее, но этого не произошло. Ход времени для него, с точки зрения его возлюбленной, остановился, когда он добрался до дальней северной границы их королевства, откуда письма шли невероятно долго. Я попытался объяснить Тиссо свою теорию, что совпадение во времени и само время надо рассматривать как относительные понятия, определяемые скоростью бега лошадей. Тут нас прервал стук в дверь — мальчик-посыльный принес еще одну тираду мадам Тиссо, написанную буквально за несколько минут до этого. В ней она выражала готовность забыть их распри, если Тиссо порвет со мной и перестанет нести чушь о больной лодыжке и придираться к еде, приготовленной ее матерью. Я очень доволен, что Тиссо решил остаться еще на некоторое время под моей крышей; но меня огорчает, что это принесло ему так мало пользы.

Его непонимание моей теории обнаружилось через несколько дней, когда перед родами сестры он заплатил за то, чтобы к ней в комнату привели девочку, считая, что это удвоит вероятность рождения у сестры мальчика. Однако у моего помощника появилась племянница. Мне ничего не стоило объяснить, в чем заключалась ошибочность его рассуждений. Тиссо просто неправильно понял моЯ замечательный «парадокс близнецов», который утверждает, что если мальчик говорит, что он один из двойни, то вероятность того, что у него не брат, а сестра, равна не одной второй, а двум третям. Я окончательно убедился, что Тиссо не понимает сути моего учения, когда, раздраженный его постоянной мрачностью и тем, что он почти все время сидел за моим письменным столом, сказал ему: