Крокозябры - Татьяна Щербина

— Ничего, просто мы расставили некоторые точки над i.

Потом Илья звонил время от времени:

— Еду к нашим, передать от тебя что-нибудь?

Федор вообще-то переживал, думал иногда — может, позвонить или письмо написать? И написал. Вспомнил все хорошее. Отец его когда-то от тюрьмы спас, взяли Федора однажды за наркотики, было дело, тянуло на срок. Ну и… в общем, не совсем справедлив был Федор в этом разговоре. И что не поздравил — может, и неправ. Присовокупил к письму подарок: собственноручно вырезанную из красного дерева ленту Мёбиуса. Показал Илье.

— Что это за загогулина? — спросил тот.

Федор терпел, претерпевал Илью, но весь этот американский отсек в его голове был постоянной мигренью, которая мучила, он пытался понять почему и пришел к выводу, что все дело в фальши самой ситуации: он там лишний, чужой, но формально — сын, брат, пасынок, и ему должны улыбаться, как все всегда улыбаются в Америке, а он должен слать в ответ воздушные поцелуи. На письмо отец не ответил. Илья в очередной раз позвонил, сказав, что отец благодарит.

— Как он там? Все еще бегает бегом от инфаркта?

— Это и тебе не помешало бы, брат, — своим тихим голосом прошелестел Илья, сделав перед словом «брат» едва заметную паузу. Стоит, ох стоит это ему труда, называть меня братом, подумал Федя, но — «надо, Федя, надо». Это так часто повторяемое присловье сам себе Федя никогда не адресовал. Наоборот, как только возникало это ненавистное для него слово «надо», он отвечал: «не надо». Просит душа или ее воротит — единственный неизменный критерий, которым руководствовался Федор в течение всей жизни, а его немногочисленные попытки делать над собой усилие всегда проваливались. Наркотики — да, неприятное воспоминание, но это ведь тоже «душа просила», он такой по жизни, наркоман.

Только с тех пор наркотики у него стали другими, вытяжками не из кактусов и маковых головок, а из самой жизни, «легальными». Потому со всем, со всеми и расставался легко, что все было лишь наркотиком, иллюзией, возникавшей, пока не кончалось действие. Федор не верил в прочность и материальность жизни, он всегда, в сущности, воспринимал мир как мир ду́хов, воплощающихся только ради наглядности, зрелищности игры. На компьютерные игры Федор, само собой, подсел, когда они появились, но теперь остыл: натренировался, теперь использовал опыт в играх с реальными ду́хами.

Американский отсек благополучно захлопнулся, отделился. И вдруг снова забурлил. Илья позвонил в страшной ажитации:

— Ты должен немедленно вылетать, у отца обширный инфаркт.

Ага, добегался-таки.

— Я не полечу, — Федор сказал это с не свойственной ему резкостью в голосе.

— Как не полетишь? — Илья оторопел. — Ты понял, что я сказал? Положение серьезное.

— Я не врач, — продолжил Федор в том же тоне, — а мое присутствие вряд ли его обрадует. Тебе он будет рад гораздо больше.

И вдруг Илья — такой всегда до неестественности вежливый и обходительный — сказал:

— Какая же ты все-таки скотина!

Это была та долго копившаяся последняя капля, из-за которой американский отсек катапультировался из Фединой головы окончательно. Он спрашивал у ду́хов, и те отвечали ему, но Федя не умел перевести на человеческий язык их ответы. Неприятный осадок, нашатырный, бьющий в нос, от последней капли оставался, и вот эта Марьяна, будто послание в бутылке, приплыла к нему по невидимым волнам.

Он даже не знал, жив ли отец, выздоровел или лежит на аппаратах — теперь же можно поддерживать жизнь чуть не вечно, если подключить к искусственному дыханию. Зачем? Сам Федор был готов умереть в любую минуту без всякого сожаления. Или это лукавство? Да нет, никаких открытий, никакого кайфа от этой жизни он больше не ждал, длилось обыденное, известное, чаще неприятное, чем приятное. Он снова жил у матери, поскольку своей квартирой так и не обзавелся, все снимал, претило ему это — обустраивать жизнь, заводиться с собственностью. Может, он и думал бы о наследстве, если б не прожил полжизни в прогрессивной стране, где человек был явлением одиночным, а не общинно-родовым, как в отсталых странах, и сугубо временным, так что занимаемые им емкости логически принадлежали вечному государству. Может, эта советская философия и повлияла на Федора, только государство оказалось еще менее живучим, чем он сам. Он, впрочем, в гробу видел государство, и то, и это, и любое. А в последнее время если вообще что и радовало его, так это звуки — речь ду́хов, а вовсе не алфавит генов.

Федор достал айфон, включил негромко запись с недавнего шаманского концерта. Марьяна так и сидела, застыв, все сегодняшние события начали казаться ей сном, потому что наяву так не бывает, сидела и ждала, что проснется и все будет как прежде. Музыка повела ее куда-то из сна, и она стала подпевать, повторять звуки инструментов голосом, хотя мелодии там не было. Наверное, слишком громко — немногочисленные посетители разом обернулись, она смущенно закрыла лицо волосами и руками.

У Федора отлегло от души: нет, ошибся, не того она племени, что Илья. Он знал, на почве общения с ду́хами, что сам он вовсе не земного происхождения, а то, откуда он взялся, словами и не описать. Родина периодически снилась ему, там было другое тело — не с виду другое, а по составу: легкое, гибкое, будто виртуальное. Был белый свет — приходили такие световые кругляшки вроде лун, и надо было прыгнуть в правильный, чтоб попасть туда, куда хотел, а если ошибся, это уводило далеко, и путь оказывался вроде лабиринта. То ли такая математика — всегда можно ориентироваться по цифрам, то ли прыжки с трамплина… Есть там и города, но не построенные из камня, а написанные этакими световыми чернилами, там вообще нет тяжести, притяжения, привязанности… Федор хоть сейчас рассказал бы это Марьяне, поскольку увидел, что и она нездешняя, неземная, но речь противится, это нарочно, чтоб все думали, что они земляне.

Все, кому здесь трудно, кто живет будто в чужой стране, говорит на чужом, с трудом выученном языке, кто умом понимает, что надо попасть из пункта А в пункт Б, потому что здесь так принято, но ленится — потребности не чувствует, все эти люди — пришельцы на Земле, а местных тоже видно за версту — им легко, они в своей среде. Вот отец — он здешний, ему всегда все было впору, по душе, по́ сердцу, он менялся вместе со временем, потому что оно здесь всем и правит. И Илья — земной… как объяснишь это Марьяне? И он просто сказал:

— Илья никогда на тебе не женится.

Она не могла больше терпеть ни секунды, рукой подозвала официанта в ливрее, он склонился: «Не желаете ли откушать…»

— Я не буду ждать счет. Этого хватит за два чая? — Она вынула тысячерублевую бумажку.

— Да, но…

Марьяна сорвалась с места, Федор пошел за ней, и только они вышли на улицу, она запела, будто едва сдерживала в себе этот выплеск, здесь можно было громко, шум улицы все равно перекрывал.

— У тебя красивый голос. И отличный слух.