Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Мы возвратились в особняк, когда морячки-кронштадтцы под руководством все того же мичмана Раскольникова уже подплыли к Петрограду, высадились у Николаевского моста и пошли к бывшему дому Кшесинской…

Я увидел в окно: колонна вооруженных матросов без конца и края протянулась вдоль дворца. И застыла. Стояли мрачные, яростные. С огромными плакатами: «Долой Временное правительство», «Долой войну», «Вся власть Советам». Колонну замыкали грузовики. В грузовиках – матросики в обнимку с девками. Одной рукой обнимает, в другой – винтовка. Веселятся от души – под хохот девок пьяно палят в воздух.

На балкон вышли Луначарский и Свердлов – «большевики второго разряда». Но матросы их погнали:

– Даешь товарища Ленина!

– Товарищ Ленин нездоров, – объявил Свердлов.

(С момента прибытия Ленина в Петроград Свердлов буквально не отходил от него – он был главный порученец, секретарь, нянька.)

Матросы начали волноваться. В особняк вбежал взбешенный мичман Раскольников.

Я повел его в спальню балерины. Здесь, у камина, сидели Ильич и миролюбец Коба.

Раскольников начал возбужденно:

– Владимир Ильич! Матросы ждут вашей речи. Мы пришли, чтобы передать всю власть Советам.

Ильич был явно растерян и… испуган. В это время в комнату вошел Свердлов.

Он понял состояние Ленина, сказал:

– Владимиру Ильичу выходить на балкон нельзя. Мы не знаем, что придет в голову полупьяной, накокаиненной, вооруженной толпе.

Но не выходить тоже было нельзя. Раскольников решительно заявил об этом. Тогда Свердлов предложил:

– Объявим так: «Будет говорить член Исполкома Совета и член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин». Выйдет Фудзи, он похож. Только Фудзи придется сейчас же сбрить бородку. – (Эту бородку я периодически носил после убийства Морозова. Очень я себе тогда понравился с накладной бородой.) – Он обратится с призывом к матросам идти к Таврическому. Если не захотят слушать, тогда уже придется Ильичу. Но в этом случае Фудзи останется на балконе, встанет на шаг впереди Ильича, защищая его телом справа. Слева встану я…

Вот так за меня решали мою жизнь и смерть, и я… согласился! Я, революционер второго разряда, не должен был спрашивать, почему все это не проделает революционер первого разряда Коба Сталин. Партия должна беречь свои главные кадры.

Коба великолепно орудовал бритвой и лично сбрил мне бородку, оставив усы. Надо сказать, я опять стал на него здорово похож.

Итак, Свердлов снова вышел на балкон и объявил:

– Товарищи матросы! Ильич нездоров! Перед вами выступит член Исполкома Петроградского Совета, член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин.

Негодующий рев не дал мне возможности открыть рта. Вот тогда в глубине балкона появился Ильич. Пронесся восторженный вой, кто-то запел «Интернационал»! Стреляли в воздух. Ленин из глубины, стоя рядом с балконной дверью, произнес несколько осторожных, невнятных слов, которые я не запомнил.

Но его слова покрыл рев:

– Нечего нас болтовнею кормить! Веди делать то, за чем пришли!

И Ильич громко, раздельно, яростно провозгласил:

– Да здравствует социалистическая Революция! Вся власть Советам!

Матросы закричали любимое «Ура!».

И под грохот военного оркестра колонна двинулась к Таврическому дворцу – требовать от Совета низложить Временное правительство, взять власть. Ленин ехал следом за колонной на автомобиле, Коба – с ним. Я остался ждать в особняке…

Вечер того дня помню смутно… Матросы, направлявшиеся к Таврическому, были отброшены войсками. На Невском произошла часовая перестрелка. Много жертв. Несколько часов толпы рабочих и вооруженные матросы бесцельно и устало бродили по улицам. Восстание погибало на глазах.

Кажется, тогда же в город прибыли воинские части с фронта, верные правительству. Начались аресты. Матросики отступили к нашему особняку.

Все комнаты заполнены матросами. Иные расположились на лестнице – лежат на ступенях, покуривают. Дым махорки.

Ильич сидит в спальне балерины. Коба и Свердлов – при нем неотлучно.

Кажется, вечером того же дня последовал жесткий ответ правительства. Министр юстиции Переверзев дал интервью газетам о материалах незаконченного следствия – о связях Ленина и партии большевиков с немцами.

В особняке ночью прошло заседание ЦК. После чего мы с Кобой отправились в Исполком. На этот раз говорил один Коба. Он объявил Чхеидзе, что ЦК принял решение об окончании демонстрации.

– Только не надо называть это демонстрацией. Произошел вооруженный мятеж, – перебил Чхеидзе. – Вы испугались обвинений в шпионаже и попытались захватить власть.

Коба повздыхал и попросил Чхеидзе, «как грузин грузина», «пресечь эту клевету и запретить публиковать материалы следствия, пока оно не закончится».

В глазах Чхеидзе читалась тоска. Он и Керенский – как же они хотели разоблачить и уничтожить нас! Ан нельзя! Ибо они понимали, какая это будет радость для контрреволюции. Нельзя было рубить сук, на котором сидели и мы и они!

Чхеидзе мрачно пообещал связаться с крупнейшими газетами и объяснить ситуацию.

Возвращаясь обратно в особняк, Коба сказал с усмешкой:

– Даже если уговорит кого-то, всем рот не заткнешь…

Опасное раздумье было на его лице.

Ильич метался по спальне. Набросился на Кобу:

– Зачем мы сидим в этой ловушке? Здесь тени Романовых, здесь невыносимо!

– Не тревожьтесь, Владимир Ильич. Я приготовил квартиру. Дождемся ночи и уйдем.

Ночью Коба увел Ильича, а я остался в особняке.

Коба все предвидел правильно. Утром вышла какая-то желтая газетенка с письмом двух известных революционеров – Панкратова, отсидевшего много лет в Шлиссельбургской крепости, и еще кого-то (кого – запамятовал). Оба обвиняли Ленина и всех нас в шпионаже. В полдень я увидел в окно, как прибывшие с фронта солдатики окружают наш особняк.

На балкон уже выходить было нельзя.

В любовном гнездышке балерины мы готовились защищаться. В особняке находился Раскольников и около двухсот матросов. Еще столько же заняли Петропавловскую крепость, собираясь отбиваться там.

Если бы Кшесинская видела, как под отборную ругань ломали драгоценную мебель, рубили крышку рояля, баррикадировали окна… Самое забавное, я испытывал те же чувства – почти отчаяние. Дом, который я, чего там скрывать, полюбил, уничтожался, погибал на глазах…

В окно я заметил заросшего бородой солдата-фронтовика – голова перевязана грязным бинтом. Он кричал:

– Жируете, тыловые сволочи? Бузите? Ждите!.. – мат. – Доберемся!.. – яростный мат.