Красная Луна - Елена Крюкова

Это я, — сказала она весело. — Привет. Ты еще не улетел в свой Иерусалим?

Тишина. Ничего, кроме тишины. Потом далеко, в ином пространстве, послышалось тихое: «Ангел мой». «Хм, я для него все еще муза. И все еще вожделенная, у, сексуальный маньяк», - насмешливо скривила она перламутровые губы.

* * *

— Это ты подбросила мне фотографию, паскуда! Ты! Ты! Ты!

Я не паскуда. — Цэцэг резко обернулась к Ефиму от зеркала, перед которым прихорашивалась, чтобы ехать на ипподром. Она ехала не на скачки, не играть, не ставить на самую быстроногую лошадку, не испытывать судьбу — она ехала сама скакать на лошади, лошади были ее невероятной, ее самой большой страстью после денег и мужчин. — Паскуда тот, кто может так говорить своей женщине. Впрочем, Фима, я отнюдь не твоя женщина. У меня, дорогой, все-таки, как-никак, своя жизнь, свой дом, свой муж, — она подчеркнула это «муж», - свои планы, свои пристрастия. И попрошу…

Я — одно из твоих пристрастий, да?! — Елагин яростно рванул ее за руку от зеркала. Сорвал у нее с головы кокетливую жокейскую шапочку. — Брось, Цэцэг! Хватит игрушек! Фотография вывалилась из твоей сумки, я видел! И потом, я спрашивал Леру Холодец, она как раз стояла там, рядом с нами, на лестнице, и она подтвердила — из твоей!

Подтвердила? — Цэцэг заправила черные змеи волос за уши. Заколола в пучок на затылке, держа длинные, будто японские, шпильки в зубах. Процедила сквозь зажатые в зубах шпильки: — Из моей? Точно? Или как будто? Как сказала тебе Лера Холодец?

Она была так спокойна, так железно-невозмутима, что Ефим содрогнулся. «Вот Чингисханша», - растерянно пронеслось в голове.

Как будто…

Цэцэг вколола в волосы последнюю шпильку.

Вот это больше похоже на правду. Подслеповатая кротиха Холодец могла увидеть, а могла не увидеть. Знаешь, какая у нее близорукость, на минуточку? Минус восемь. А она, дура, не носит ни очки, ни линзы.

Цэцэг, — он схватил ее за локоть, приблизил ее к себе, такую горделиво-надменную, такую озорно-мальчишескую в костюме для верховой езды, — Цэцэг, прошу тебя… Если ты что-то задумала плохое — скажи… Это же настоящий шантаж, я же понимаю. Мать увидела тут, на фотографии, перебитый нос. Я — не вижу. Никакого перебитого носа. Это я, вылитый, собственной персоной. И что? Кому это нужно? Кому нужен я — в таком виде? Смешно… глупо. — Он перевел дух. — Это точно не твоя глупая шутка?

Цэцэг вырвала локоть. Глянула на золотые часики на запястье.

Конечно, не моя. Хочешь со мной — поехали. Шофер заждался. Мы опоздаем.

Хочу. — Он извинительно погладил ее по локтю, что так яростно сжимал полсекунды назад. — Ты сегодня с шофером?.. Не сама?..

Когда я веду машину, я жутко устаю. В центре сейчас такие пробки. А мне надо быть на ипподроме резвой и полной сил. Сакура так безошибочно чувствует мою усталость. И начинает нервничать, брыкаться. А я люблю, чтобы у меня с лошадью было все о’кей. Контакт без сучка без задоринки.

Когда они оба, одевшись, подошли к двери ее квартиры, пахнущей лавандой, сиренью и персиками — Цэцэг любила цветочные ароматы, всюду разбрызгивала дорогие духи, — он внезапно опять остановил ее, вцепившись ей в плечо. Приблизил губы к ее уху. Зашептал жарко, настойчиво:

Ты знаешь, кто это? Кто это мог сделать? Кто это… сделал?.. Знаешь! Знаешь, не ври! Скажи! Скажи мне…

Она усмешливо глянула на него, отпирая замок. Щеки ее лоснились, розовели. Жемчужные зубы смеялись. Узкие глаза резали его двумя черными лезвиями вдоль и поперек.

Знаешь, как эти, бритоголовые, говорят сейчас?.. Ты достал меня, мне кирдык, все, кореш, давай без базара.

Смеясь, она подставила ему румяные губы для примирительного поцелуя.

* * *

«Расскажи мне все».

«Я расскажу тебе все. Если ты хочешь, я расскажу тебе все».

Ночь. Тьма. Его палата. Соседи по палате спят. Солдат не спит. Он смотрит в потолок. Он вспоминает бои? Он видит виденья наяву? Он молится? Федя Шапкин храпит громко, на всю палату. Ленька Суслик дрыгает ногой во сне, что-то бормочет. Что, если кто-нибудь из них все-таки не спит? Почему она по ночам приходит к нему сюда, а не берет его с собой в пустую ординаторскую, в свой кабинет? Боится? Чего? Подглядывания? Огласки? Скандала? Она не робкого десятка. Она смелая. Очень смелая. Она слишком смелая и слишком жестокая. Зачем она приказала вчера снова повести Лию Цхакая на ЭШТ?

У Лии отросли волосы. Как быстро отрастают волосы у женщин! А его снова велели побрить. Санитар Тихон, дюжий амбал, брил его старой, верно, тридцатых годов, машинкой так грубо, что ему казалось — Тихон снимает с него скальп.

Ночь. Луна в окне. Их любовь. Да, это любовь, он уже понимает, что это любовь, и от этого уже не отвертишься. Кто был у него до сих пор? Девчонки-молокососки? Наглые обпившиеся и обкурившиеся, татуированные с ног до головы девицы из Бункера? Случайные шлюшки с бульваров? Он еще не знал Женщины. Судьба дала ему прямо в руки Женщину и сказала: бери. Владей. Держи, покуда руки не обожжешь. А обожжешь — так не кричи, не вопи на весь свет.

Ночь и Луна, и Луна слегка розовеет, наливается кровью небес. Она цвета йода. Когда-нибудь, в далеком будущем, схожем с далекой древностью, она станет цвета Ангелининых волос. «Ангел, Ангел», - шепчет он, они оба лежат на полу палаты, прямо на голом полу, без матраца, без простыни, без ничего, и его нога закинута на ее обнаженный бок, и ребра вдавливаются, как раскаленные прутья, в ее мягко-упругую высокую грудь, и пальцы мнут, как скульптор — глину, ее тонкую сильную, с играющими мышцами под кожей, талию. «Никогда не зови меня так», - шепчет она ему в губы. Он со стоном приникает к ней, он изливается в нее, он изламывается в великой, бесконечной судороге счастья, и она, не отнимая губ от его рта, еле внятно шепчет снова: «Расскажи мне все».

И он рассказывает ей все.

Он рассказывает ей все о движении. О том, кто они такие здесь, в России, и в мире. Neue Rechte — Новые Правые, так теперь называются они, и их совсем не надо путать со зверем Гитлером, со зверем Пол Потом, со зверем Чаушеску, со зверем Пиночетом, — а впрочем, мы сами сделали Гитлера зверем, а он был, кроме политика и военачальника, еще и мыслитель, кто ж виноват, что его мысли взошли на неудобренной как следует почве, взошли криво-косо, не так, как надо? «А вы сделаете так, как надо?..» Мы сделаем так, как надо. Иначе все погибнет. Мир движется к концу, к гибели в Огне, это еще и в Апокалипсисе сказано, и Нострадамус предсказал… «Ты знаешь, кто написал Апокалипсис? Ты читал его? Ты знаешь, кто такой Нострадамус?..» Нет, смутился он, нет, я не знаю, кто такой Нострадамус. Я только верю тому, что говорит Хайдер. «Кто такой Хайдер?» Хайдер — это Фюрер. Это наш Вождь. Он великий. Он знает Путь.

И он все рассказал ей про Путь.

Все, что знал.

И про то, какие силы они уже собрали под свои знамена.

И про то, что Хайдер хочет всерьез побороться за власть.