Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - Александр Хлевов

Второй «столп» скандинавского религиоведения — «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона (1178–1241), написанная им в 1222–1225 гг. (110; 5–6). Будучи вполне авторским художественным произведением, она дает нам достаточно упорядоченную и систематизированную конструкцию древнесеверной мифологии именно как определенной системы (111; 196–208). Необходимо, однако, учитывать то обстоятельство, что мифология, являющаяся первостепенной по значимости в данном произведении для наших современников, самому Снорри была необходима скорее как иллюстративный ряд и литературно обработанный справочник к учебнику скальдического мастерства — второй части книги, написанной ранее первой. В силу этого отбор фактов и персонажей, полнота раскрываемых коллизий, которые происходили с обитателями Асгарда и их противниками, всецело остаются на совести автора и опять-таки не являются слепком какой-либо жестко устоявшейся традиции. Могло быть с богами так, а впрочем, люди говорят и по-другому… У Одина есть такие-то и такие-то имена, а еще его можно назвать и так… По существу, это сборник примеров в своего рода катехизической форме вопросов и ответов, который по определению не может быть исчерпывающим.

При этом, несомненно, это то лучшее, чем мы располагаем. Весьма точна в этом смысле характеристика «Младшей Эдды», данная ее известнейшим исландским исследователем Сигурдуром Нурдалем:

Третьим в ряду этих источников необходимо назвать «Сагу об Инглингах» все того же Снорри. Будучи королевской сагой, то есть произведением историческим, в своей начальной части рассказывающей о незапамятных с точки зрения средневекового скандинава временах, она повествует о первых конунгах, впоследствии ставших богами, а также дает ценнейший материал о ранних формах скандинавского язычества. Материал, который, впрочем, весьма сложно отделить от последующих напластований.

Наконец, четвертым важнейшим источником являются «Деяния датчан» Саксона Грамматика. Причудливо порой перемешанные в этом произведении факты реальной истории, вымысел автора и мифологические ссылки создают весьма причудливую, но все же информативную картину.

Остальные сведения, доставляемые нам как письменными источниками (в частности, родовыми, королевскими и прочими сагами), археологией, рунологией, топонимикой и т. д., по преимуществу не образуют самостоятельной четкой картины, оставаясь иллюстрацией, подтверждением или корректирующим фактором картины письменных источников. Иными словами, скандинавская мифология, основанная исключительно на письменном материале, была бы для нас пусть и несколько более темной, но все же вполне стройной системой. Сопоставление же и изучение многочисленных культовых находок, географических карт с локализованными на них именами богов и т. п., при отсутствии, скажем, той и другой Эдды, было бы фатально разочаровывающим и мало что дало в понимании истинной картины верований скандинавов в частности и германцев вообще.

Попытка изобразить непротиворечивую картину мироздания скандинавской мифологии, адекватно исследовать его космографию неизбежно натолкнется на ряд проблем. Отрывочность сведений об отдельных локусах скандинавского мифологического пространства, их внутренней структуре и взаиморасположенности приводит к определенной условности при воссоздании карты этого мира. Крайняя, вполне категоричная и совершенно справедливая, оценка возможностей реконструкции мифологического пространства и времени, как известно, сформулирована М. И. Стеблиным-Каменским в его знаменитом «Мифе»; «В эддических мифах пространство существует только как его конкретные куски. Другими словами, оно прерывно. Именно поэтому невозможно составить карту мира эддических мифов» (108; 33), Заведомая беспомощность исследователя, определяемая этой максимой, тем не менее не может остановить все новые и новые попытки упорядочить или графически локализовать части мифологического пространства древних скандинавов.

Причины подобного упорства очевидны. Прежде всего стоит напомнить, что для большинства других мифологий, созданных человечеством, даже примерная локализация не представляется возможной. Однако более важен другой факт. Принятие тезиса М. И. Стеблина-Каменского в определенном смысле исключает из жизненного процесса мифа как живой и развивающейся системы важнейшую и ключевую фигуру — его творца и носителя, каковым являлся каждый человек, воспринимавший мифологическое предание или размышлявший о нем. В условиях очевидного «сенсорного голодания» человека архаического времени сам процесс осмысления и домысливания мифологических событий составлял, несомненно, один из наиважнейших потоков в сознании каждого отдельно взятого члена общества. Несомненно, что при этом каждый локус мифа как-то размещался в возникавшей картине. Разумеется, здесь речь идет прежде всего о неких общих и, если угодно, даже архетипичных представлениях, свойственных большинству членов общества. Разумеется, эти представления реконструируются нами с высочайшей долей условности, ибо реконструкция мышления на дистанции в одну-две тысячи лет при условии невозможности интервьюирования респондента, с точки зрения психолога, вообще является безнадежным занятием. При этом остается неопровержимым факт, что люди в любую эпоху как-то пространственно представляют себе то, о чем размышляют, а также и то обстоятельство, что наличествуют некие достаточно существенные всеобщие закономерности в этой виртуальной картине, без каковых поле мифа распадается, переставая быть актуальным для своих потребителей и творцов. Собственно, именно это единство взгляда на миф и мифологический мир и является одним из основных культур о образующих факторов, удерживая культуру (на участке мифологической культуры) от энтропии. Таким образом, несомненно то, что, наряду с общим «мифологическим либретто», у единокультурных индивидуумов имеется и определенная «мифологическая сценография», в конечном итоге некий виртуальный образ мифологической действительности — вариативный, но в общих чертах достаточно сходный.

Несомненно, с течением времени трансформировались функции и отдельные стороны деятельности богов, одни из них сменяли других на лидирующих позициях в пантеоне, то есть менялась и пересматривалась мифологическая история. Однако география мифа была существенно более стабильна — если о стабильности пространства мифа вообще можно говорить. Ведь каждый человек, мысливший мифологическими категориями или обдумывавший поступки небожителей, создавал в своем сознании собственный уникальный мир богов. Устоявшегося образца не было и не могло быть. Только отдельные эпизоды мифа, попадавшие в арсенал декоративно-прикладного искусства, могли быть зримо отражены в пластике или графике и при посредстве этого служить определенным визуальным ориентиром. Сцена же мифологического действия целиком — по сути своей гораздо более обширная, чем реально осознаваемый человеком мир, сколь бы он ни был велик, — никогда, разумеется, не реконструировалась во всей полноте.

В силу этого мы можем говорить лишь об определенном среднестатистическом миропонимании, в основных своих чертах сходном у большинства членов общества, о том самом своего рода «коллективном бессознательном», от которого допустимо отталкиваться при построении нашей схемы.