Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - Александр Хлевов

Маргинализировалось и самосознание. В пользу этого свидетельствует и весьма убедительная, на наш взгляд, этимология слова «викинг», выводимая из глагола «vikja» — «поворачивать, отклоняться» (153; 121, 140, 182–183) (14; 80). Само «рекрутирование» осуществлялось в силу притягательности образа дружинника как такового [дружина, с точки зрения критериев социальной психологии, — тип референт ной группы — группы, в которой престижно состоять (44; 8-12)]. Бытование в вендельскую эпоху и позднее обильного тотемистического материала (вепри и хищные птицы на оружии и т. д.) маркирует наличие определенных воинских союзов (127; 40–41) (129). Распространение в дружинной среде культов Одина и особенно Тора; восторженный пафос и само содержание скальдической поэзии, воспевающей культ битвы как таковой; специфичность воздаяния в мире ином в форме весьма своеобразного роскошно-казарменного блаженства в Вальхалле, недоступного невоинам, — все это демонстрирует сложение определенного, во многом тупикового, ответвления норм родовой морали в форме дружинной идеологии.

Скандинавия представляет собой уникальный регион, характеризующийся крайним и наиболее полным воплощением заложенных в германском языческом варварском обществе потенциальных возможностей. Это то, чем могла стать и не стала германская Европа, «сбитая с пути истинного» слишком близким знакомством с Римом и христианизацией. Оттого Скандинавия для нас — своего рода увеличительное стекло, при аккуратном обращении позволяющее исследовать, в частности, дружинный быт и дружинную идеологию предшествующей поры с высокой степенью достоверности, «выпячивающее» тенденции, слабо различимые по ранним источникам.

Следует отметить, что в стадиально близких обществах Европы, переживавших тот же этап развития — в рамках так называемой Балтийской цивилизации (51; 101–102), среди финских и балтских племен, на Руси, возможно, в Польше, — формировались сходные формы дружин. Причем скандинавские дружины были именно образцом для подражания — как наиболее эффективные в своем роде примеры. По их образу и подобию сбивались команды из жадной до воинских новшеств молодежи и опытных воинов в сопредельных со Скандинавией странах, их оружием — частью приобретенным, частью скопированным — они вооружались.

Идеологическим катализатором данного процесса были особенности воинской психологии, архетип которой, насколько можно судить, не претерпевает принципиальных изменений с течением тысячелетий, Основная ее черта — переплетение на первый взгляд взаимоисключающих тенденций: с одной стороны, обостренной тяги ко всем новшествам оружейного, тактического и стратегического плана; с другой же — чрезвычайного консерватизма многих ценностных и поведенческих характеристик, длительное и устойчивое бытование суеверий (пограничные состояния психики в современных воинских коллективах, острое переживание суеверий, преимущественно в группе риска (пилоты, подводники и т. д.)). Пример бытования (лишь небольшой пример, заметим, являющийся незначительной вершиной айсберга) подобных предрассудков и суеверий в воинской среде дает одна из эддических песней:

Таким образом, основной и главной движущей силой грядущих грабительских, завоевательных и отчасти торговых походов скандинавов стала дружина викингов, вызревшая в недрах вендельского общества, — чрезвычайно эффективная (а в рамках раннего Средневековья — максимально эффективная) форма воинского добровольческого профессионального объединения, бытующая в двух основных вариантах: 1) частично оторванный от традиционной родовой структуры отряд под руководством конунга (морского конунга) и 2) полностью маргинализированный воинский коллектив. В Северной Европе раннего Средневековья этот стадиальный институт позднего родового и раннего государственного общества достигает своего апогея, приобретая за конченные и во многом рафинированные формы.

Величественный и мрачноватый чертог древнескандинавской мифологии, который порой является эталоном при исследовании мифологии европейских народов вообще, известен нам в достаточно поздней фиксации.

Наиболее «незамутненный» источник — «Старшая Эдда» — записан во второй половине XIII в. Первоначальные попытки первооткрывателей текста, в частности, Бриньольва Свейнссона в середине XVII в., связать вновь обретенный кодекс с именем полулегендарного чернокнижника и мудреца Сэмунда Сигфуссона (1056–1133) оказались достаточно наивными уже для ближайших потомков исследователя. Таким образом, удревнение текста на полторы-две сотни лет не состоялось. Впрочем, это не играло решающей роли — конец XIII столетия был почти так же далек от истинного язычества, как и начало XII в. Вернее сказать, пережитки язычества были примерно одинаково жизнеспособны как в ту, так и в другую эпохи. Учитывая, что запись осуществлялась в Исландии, отличавшейся повышенной веротерпимостью и традиционно бережным отношением к собственному духовному наследию, можно вполне доверять духу и букве дошедших до нас песен: влияние христианского мировоззрения, видимо, в последнюю очередь могло исходить от переписчика, фиксировавшего лишь то, что уже сплавилось в народном сознании и органично вошло в песенный строй.

Гораздо более существенным является наличие лакун в рукописи. Общепризнан разрыв в тексте, где не хватает, судя по всему, целой тетради из 8 листов (между четвертой и пятой тетрадями кодекса) что на общем фоне 45-листовой рукописи представляет собой существенную потерю (107; 663). Утрачена, таким образом, одна седьмая часть текста. К тому же мы не можем, естественно, утверждать, что в кодекс попало все наследие мифологического и героического песенного творчества древних скандинавов. Очевидно, что перед нами отпечаток некоего набора достаточно популярных сюжетов и произведений, имевших активное хождение среди исландцев еще в XIII столетии, своего рода этнографическая запись, подвергшаяся минимальной редакции писца. За века, прошедшие со времени торжества религии асов, что-то могло забыться и потерять актуальность, и если безвестный собиратель и знал другие песни или речи, то попросту мог их проигнорировать при составлении текста, сочтя маловажными. Понятно, что, заявляя об этом, мы берем на себя большую ответственность, однако не исключено, что переписчик все же лишил нас возможности прояснить какие-то детали или целые сюжеты северной мифологии. Это не лишает известное нам большой внутренней цельности, и логики, но лишь заставляет еще раз задуматься о том, что все предлагаемые нами конструкции в определенной степени условны. Впрочем, изменить источниковедческую ситуацию мы в данном случае бессильны.