Добрее одиночества - Июнь Ли

За полквартала от дома позвонил мобильный телефон. Это была Селия, и Жуюй ответила: не следует пренебрегать миром смертных.

– Где ты? – спросила Селия.

– Подхожу к дому.

– Эдвин говорит, ты нехорошо выглядела. Что случилось?

Запоздалая откровенность – не составная ли часть обмана?

– Ничего не случилось, – ответила Жуюй.

– Ты не простудилась? – спросила Селия. – Голос какой-то странный.

– Может быть, сеть искажает.

– А может быть, не сеть, – сказала Селия. – Послушай, ты не обязана со мной делиться, но если есть потребность выговориться, я готова.

– О чем выговориться?

– Эдвин понял так, что умер кто-то важный для тебя, – промолвила Селия. – Почему ты не сказала?

– Если бы это был кто-то важный, я бы поделилась с тобой, – сказала Жуюй. – То, что я только вскользь упомянула об этом Эдвину, а тебе забыла, как раз и доказывает, что ничего серьезного.

– Это была женщина? Эдвин подумал – может быть, возлюбленная одного из твоих бывших?

Возможно, в любопытстве Эдвина не было ничего, кроме искреннего сочувствия, но Жуюй невольно испытала досаду: в пассивно-агрессивной манере он подбил свою ничего не подозревающую жену на внезапную атаку. Она вздохнула.

– Селия, давай поговорим об этом потом.

– Сможешь прийти завтра выпить кофе? До магазина.

Жуюй посмотрела на часы. Меньше двенадцати часов, чтобы найти приемлемый способ унять назойливость Селии. Хорошо, сказала Жуюй. Она придет после того, как Селия отвезет детей в школу.

Но чем позже становилось, тем больше угасала в ней решимость приготовить историю для Селии. Любое планирование требует способности вообразить себе будущее – на день или на месяц вперед, – но, едва она ставила себе такую задачу, в голове упрямо пустело. Ради подобного эффекта люди ходят на йогу и учатся медитировать; жаль, что нельзя поделиться своим секретом с миром, подумала Жуюй, чувствуя, что ее клонит в сон. Она замечала уже, что после того, как пришла весть о смерти Шаоай, на нее чаще стала нападать усталость. Все эти прения с богом былых времен, должно быть, подействовали на нее сильней, чем она ожидала.

Жуюй давно поняла, что ее тети-бабушки, сколь бы религиозными и набожными они себя ни считали, исповедовали веру, которая во многом была верой их собственного изготовления, и бог, которым они ее наделили, был не тот, кому молились другие. Но какая разница, правильная это была вера или неправильная, для нее теперь, когда она отошла от их веры? Так или иначе, Жуюй знала, что должна быть благодарна тетям: дав ей бога, они наделили ее превосходством, без которого сироту вроде нее мир запросто может пожрать; оставив их и их бога позади, она вышла за пределы разрушимости.

Жуюй наполнила ванну и включила CD-плеер, где был диск с фортепьянным концертом, который она слушала раньше, чьим – не имело сейчас значения.

Окутанная теплым паром, она слегка задремала; время от времени в голове более явственно звучала та или иная музыкальная фраза из концерта, и казалось, она отчетливо видит ее напечатанной на нотной бумаге, а потом ноты уплывают, как головастики. Головастиков легко потерять, как все теряется. Однажды в восемь лет Можань и Боян пошли к ближнему пруду ловить головастиков, которых они затем несли в трубочках из вощеной бумаги, наполненных водой и завязанных с обоих концов стеблями вьющихся растений; хотели побежать обратно во двор и выпустить головастиков в огромную бочку, где учитель Пан держал двух карпов кои, но почему-то надумали зайти вначале к однокласснику, и какое-то время все трое прыгали на его кровати, а головастики были напрочь позабыты.

Потом, призналась Можань, рассказывая Жуюй эту историю, они так и не осмелились спросить одноклассника про кровать. Бедные головастики, виновато промолвил Боян; и бедный наш приятель, добавила Можань, ее голос прозвучал так ясно и близко, что Жуюй резко открыла глаза. Пар еще не рассеялся. Вероятно, она дремала совсем недолго – и все же была сбита с толку; ей казалось, она видела и слышала Можань и Бояна, не только подростков, рассказывающих эту историю, но и восьмилетних – беспечных детей, которые должны быть ей чужими, но во сне выглядели знакомыми, если это вообще был сон.

Почему они стали ей об этом рассказывать, Жуюй не помнила. Они рассказывали ей много разного, но в памяти мало что сохранилось. Чужое детство было последним, на чем ей хотелось останавливаться мысленно, однако Можань и Боян считаные секунды назад явились ей так живо, что она почти могла почувствовать их изумление от потери головастиков.

Жуюй не помнила, как она сама выглядела в том возрасте. Теть-бабушек, конечно, помнила хорошо, их голоса и жесты, их аккуратно выщипанные брови и тщательно расчесанные пучки – когда она видела их внутренним взором, то всегда видела ясно. Но себя – нет, ни в восемь лет, ни в каком-либо другом возрасте до отъезда в Пекин. Было ли у теть-бабушек в квартире зеркало? Жуюй помнилось овальное зеркальце размером с ручное, оно стояло на металлической подставке на высоком комоде, и тети заглядывали в него перед выходом из дома. Давали ли ей когда-нибудь это зеркало, задумалась Жуюй; она не могла ответить себе определенно. Комод, помнилось ей, был необычайно высокий, восемь этажей ящиков, по два на каждом. Эта часть достояния теть была одним из немногого, что пережило неоднократные приходы хунвэйбинов: хотя, в отличие от более мелких предметов, комод не спрячешь, юные революционеры пощадили тяжелый предмет мебели, не стали стаскивать его вниз и жечь – видимо, он был для этого слишком увесистый, или не было топора, чтобы его разломать. К тому времени, как Жуюй начало хватать роста дотягиваться до предметов на комоде, ей, прикинула она, должно было стать чуть ли не десять. Нет, не помнила она, чтобы смотрелась в зеркало; должно быть, ей позволяли иногда, но что это могло изменить? Возможности уже были упущены – нет, не упущены, потому что их и не было с самого начала, возможностей получить нормальное детство. Разочарованием это не стало: разочарование – для тех, у кого есть исходный план, кто сеет и отказывается примириться с бесплодием жизни.

Куда чаще люди строили планы на ее счет, чего-то ожидали от нее на том или другом этапе, и ее достижением – не единственным ли? – было то, что она расстроила все их благие сценарии. Но почему бы и нет? Она никогда не просилась ни в чью душу, ни в чью внутреннюю жизнь, но люди от излишней уверенности или, наоборот, от неуверенности, казалось, не знали покоя, пока им не удастся изменить это положение.

Первый брак Жуюй закончился, когда человек, за которым она была замужем два года, психанул и принялся ее бить. Она почти не защищалась, только закрывала от кулаков лицо, а потом бесстрастно смотрела, как он, сорвавшись вконец, плакал, называя ее чудовищем, говоря, что из-за нее он уподобился своему отцу, то и дело поднимавшему руку на мать. Но что она ему сделала? Она всего лишь оставалась собой – той, кого он до женитьбы видел только два раза, думала она потом, рассматривая свои синяки в зеркало, чтобы лучше осознать боль, которую должна была бы чувствовать. Когда она, сговорившись через знакомых, встретилась с человеком на девять лет ее старше, это было не ради заманчивых перспектив, не ради счастливой семейной жизни в Америке, а чтобы порвать с тетями-бабушками и всей своей китайской жизнью. Когда он, приехав из Америки в короткий двухнедельный отпуск с тем, чтобы найти спутницу жизни, решил взять в жены незнакомку, девушку, которой не было и двадцати, не стоило ли ему быть готовым ко всему, что могло за этим последовать? Разумеется, он продумал практическую сторону: в свой банковский счет доступа ей не открыл, выдавая двадцать долларов в неделю помимо денег на продукты; предоставил ей выбор, по какой специальности – бухгалтерскому делу или биостатистике – получать диплом, оба варианта давали возможность легко найти работу и вносить существенный вклад в семейный бюджет; в начале каждого семестра сам регистрировал ее на все курсы, чтобы знать наперед ее местонахождение в любое время дня, и никогда не записывал ее на вечерние занятия, потому что вечерами она должна была работать в китайской закусочной, куда брали иммигранток со студенческими визами, не имевших законного права работать и потому согласных на плату меньше минимальной. Если рассматривать этот брак как сделку, то Жуюй приняла ее условия: в обмен на крышу над головой, питание, оплату учебы – делать то, что положено жене. Обменять свое будущее на авиабилет в один конец; она никогда не обещала ему любви и не ждала любви от него, но именно во имя любви он вознегодовал, называя ее самым холодным существом, какие он встречал. Даже глыбу льда за два года стараний можно растопить, сказал он, кроя ее по-всякому, – она и не думала, что он способен на такую брань. Не повторяет ли, подумалось ей, слова, которыми его отец поносил мать?