Добрее одиночества - Июнь Ли

Ни с ним, ни с ней Жуюй после отъезда из страны не виделась, но инстинктивно чувствовала, что они ее не забыли. Стало бы им легче, узнай они, что и она не забыла их? О других людях из своего прошлого – о тетях-бабушках, о двух бывших мужьях, об Эрике – она думала не часто. А когда думала, то без любопытства, мало затронутая их жизнями и, в случае теть-бабушек, смертями. Но к Можань и Бояну она была более благосклонна; иногда позволяла себе задумываться, как у них сложилась жизнь. Им не повезло, что они с ней встретились, что забрели на поле сражения, где им нечего было делать. Но чье это было поле, чье сражение? Когда-то в прошлом Жуюй думала, что сражались между собой они с Шаоай. Но равного боя с ней Шаоай не заслуживала; возможно, это был бой между ней и Богом, но она не хотела – ни раньше, ни теперь – наделять его таким статусом.

Допустим, человек вступает в сражение без определенного врага и, испытывая слепую решимость, оставляет позади себя труп за трупом. Если ее жребий именно таков, то Жуюй не видела смысла ставить его сейчас под вопрос. Можань и Боян стали ее жертвами, но в каком-то смысле она, вероятно, подняла их жизни на новый уровень. Этот взгляд, который окружающему миру, без сомнения, показался бы бессердечным, успокаивал Жуюй: в них, когда она с ними познакомилась, не было ничего необычайного. Годы житья – ссоры с окружением, мелкие триумфы, которыми надо довольствоваться, – истаскали бы их невинность самым банальным образом. Впрочем, не обманутая невинность сделала их интересными – невинность всегда оказывается обманута, – а то, что ни Боян, ни Можань не понимали, как нести такую долгую ношу, как Шаоай, и почему это их ноша.

Богу, думала Жуюй, следовало сжалиться над Можань и Бояном; Бог давно должен был позволить Шаоай умереть. Своевольно, по прихоти он корректирует план в отдельных мелких подробностях, но творцу, чей всевидящий взор – его проклятие, переделка сценария – любого сценария – приносит, должно быть, мало удовлетворения. Чувствует ли он себя из-за этого одиноким, даже брошенным? Или скучает и свирепеет от скуки?

А знаешь, мысленно сказала Жуюй богу, в которого давно перестала верить, сочувствую я тебе.

Только раз в жизни Жуюй застали врасплох – застали пальцы Шаоай и ее язык, вторгшиеся туда, куда не имели права, и ее собственное парализованное молчание, которое Шаоай истолковала как согласие. Это тоже была часть Божьего сценария? Если у него в планах были и другие козни против Жуюй, то она проследила за тем, чтобы больше не попадаться. В тот единственный раз она потому проиграла ему, что он Бог, а она была совсем юная.

Зазвенели колокольчики на входной двери. Жуюй постаралась подавить досаду: пришел покупатель, который чего-то хочет или, хуже, не знает, чего хочет, и рассчитывает на рекомендации от Жуюй, а потом на ее одобрение. Но, взглянув, она увидела, что это всего лишь Эдвин; он вошел в магазин боком, обе руки были заняты пакетами из ближайшей кулинарии. Поставив ногу между дверью и косяком, он сделал так, чтобы дверь закрылась мягко и колокольчики трезвонили не так сильно.

Ей следовало бы встать и поздороваться с ним, но несколько секунд Жуюй не двигалась, глядя, как за Эдвином, точно в замедленной съемке, закрывается дверь, и желая, чтобы немедленно вошел еще кто-нибудь и прорвал пузырь заговорщической тишины, который уже обволакивал их обоих.

– Привет, – сказал Эдвин.

– А, это вы, – промолвила Жуюй.

Зачем, спрашивается, приглушать колокольчик, который для того и повешен, чтобы звенел?

– У вас закрыто?

– Нет, – ответила Жуюй, стараясь оправиться от мимолетного раздражения. – Селия послала вас не только купить готовый ужин, но и раздобыть лакомства? – спросила она.

Должно быть, один из дней, когда Селия не находит в себе достаточно вдохновения, чтобы приготовить ужин, удовлетворительный как с эстетической, так и с питательной стороны.

Завтра сослуживец отмечает пятидесятилетие, объяснил Эдвин, и он подумал, что неплохо бы принести что-нибудь сладкое. Жуюй кивком показала на витрины и предложила выбирать. Ей следовало быть более услужливой, порекомендовать что-нибудь, спросить о детях, об их школьных делах, но из головы не шел приглушаемый дверной колокольчик – не здесь, не в этом уютном бутике на пригородной коммерческой улице, похожей на обаятельно-старомодную главную улицу городка на Старом Западе, а в пекинском дворе полжизни назад. Чаще всего колокольчик на входной двери в доме Шаоай не получал шанса звякнуть: Тетя, поспешив к нему, прихватывала его беспокойной рукой. Какой смысл в колокольчике, думала Жуюй тогда, если ему не дают звенеть? Если бы она спросила Дядю, он бы сказал, что Тетя – такой уж она человек – бережет колокольчик от лишнего износа или что она не желает тревожить лежачего Дедушку, но Жуюй знала, что Дядя всего лишь хочет верить своим ответам. Можно повесить колокольчик на дверь, можно не вешать, и то и другое нормально, но повесить и придерживать значит вести себя непоследовательно, желать и в то же время не желать, чтобы о приходах и уходах становилось известно. Вороватое рвение, с которым Тетя спешила к колокольчику, заслышав приближающиеся к двери шаги, – Жуюй вспомнила его сейчас и содрогнулась от острого возмущения – не было ли оно жадностью своего рода: быть на месте, всегда на месте, первой встретить приходящего и последней попрощаться с тем, кто уходит?

– Как вы думаете, итальянские или французские? – спросил Эдвин, разглядывая коробки с трюфелями. – Или ни те, ни другие?

– Бельгийские, – сказала Жуюй, зная, что в любом выборе Эдвина Селия найдет какой-нибудь изъян. – Как Селия?

Озабочена, ответил Эдвин, как всегда перед приездом ее родителей на День благодарения: беспокоится, что ужин пройдет не так гладко и успешно, как хотелось бы. Жуюй сочувственно кивнула. В прошлом году Селию задело, что родители решили провести праздник у ее сестры. Второй год подряд, сказала тогда Селия; не то чтобы она мечтала о сопряженных с их визитом хлопотах, но не следовало ли им объяснить почему?

Эдвин положил на прилавок две коробки и смотрел, как Жуюй пробивает покупку.

– Ну, а вы как сейчас вообще? – спросил он тоном слишком непринужденным, чтобы его можно было счесть естественным.

Жуюй подняла на него глаза. Надо же, подумала она. Потратиться без нужды на две красивые коробки с трюфелями, только чтобы задать этот вопрос? Она положила на коробки золоченые наклейки с логотипом магазина и пригладила их пальцами. Не передать Селии их разговора Эдвин мог просто по небрежности; по крайней мере Жуюй предпочитала в это верить.

– Почему вы спрашиваете? – промолвила она.

– Помню, вы сказали, что умерла ваша знакомая, – сказал Эдвин. – Надеюсь, вы уже лучше себя чувствуете.

Почему, спрашивается, она допустила эту ошибку, почему сообщила ему то, что совершенно его не касается? И хуже: почему Эдвин, казавшийся благоразумным человеком, решил не забывать разговор, который не должен был состояться вовсе? Превратить что-то в секрет – так, как Эдвин поступил со смертью Шаоай, – все равно что нанести самому себе телесную рану. Дать об этом знать – войти в магазин и спросить про смерть еще раз – значит ткнуть своей раной кому-то в лицо. Неизлечимый секрет превращает человека, сколь угодно близкого, в чужака – или, хуже, в доверенное лицо, во врага.