Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

С годами я стал менять истории, вместо полюбившихся мифов предлагать новые. Старые убеждения сталкивались с новыми вызовами. Отбрасывались и вновь обретенные убеждения. Моим ученикам приходилось отказываться от какой-нибудь истории, к которой они успели эмоционально привязаться. Они должны были двигаться дальше, оставляя свои убеждения позади. Они привязывались. Потом освобождались. Снова привязывались. И опять освобождались. Начинали во что-то верить. Потом расставались со своими верованиями. Все это повторялось многократно, снова и снова. Ученикам предлагалось заново рассказать историю своей жизни, потом еще раз, и еще – до тех пор, пока эта история не лишалась своего эмоционального заряда и не начинала звучать как любая другая история – знакомая, но уже не подчиняющая человека себе.

Я часто предоставлял ученикам возможность посомневаться. «Не верьте мне», – всегда напоминал я им. «Не верьте и себе, – добавлял я, – и вообще никому – но слушайте!» Как бы ни изменялись мифы и как бы ни развивались мои истории, это наставление оставалось неизменным. На нем зиждется вся мудрость. Когда перестаешь верить себе, легко не верить другим. Каждый ум создает реальность на основе своего неповторимого запаса знаний. Реальность, построенная им, – это личное видение такого ума. Слушая человека, мы слышим, как говорит всего лишь его видение. Слушая, мы можем распознать убеждения, породившие это видение. Лишь одно видение мы способны изменить – наше собственное.

Но помимо наставлений и мифов, я показывал своим ученикам, что рассказывать истории можно по-другому. Я был человеком, взявшим на себя ответственность за свою собственную историю. Я был тем, кто способен противостоять гипнозу знаний, даже своих собственных. Я был хозяином волшебной кухни, я не просил о любви, как о подаянии, и не страдал ради нее, я счастлив был поделиться безграничной любовью с любым, кто в ней нуждался. Двери моей кухни были распахнуты для всех, и там они находили поддержку, которая помогала им полюбить самих себя.

* * *

Дхара начала видеть мир таким, какой он есть. Долгий путь от площади Ада выматывал эмоционально и физически. Было много ритуалов, подобных тому, который Мигель придумал для нее тем утром, – они открывали умы и сердца. Было много слез, откровений и радостных минут. Когда группы приезжих стали удаляться по Дороге Мертвых, она отпустила учеников. День удался, но ей еще многое нужно было сделать, и сделать это она должна была сама. Она чувствовала, что Мигель где-то рядом, что он поддерживает ее видение, но его не было видно уже несколько часов, хотя день близился к вечеру. Люди спускались по ступенькам пирамиды Луны, гуляя, возвращались в близлежащую деревню. Несколько учеников, все еще шедших за нею, оставили ее и смешались с общей толпой. Дхара легла лицом к небу на площадку у основания пирамиды. Нагретый камень обжигал, но давал отдых телу. Чего она хочет – и от какой силы? Почему в ней не ослабевает эта неотступная потребность что-то завершить, найти окончательный фрагмент этой головоломки без названия? Разве ей когда-нибудь хотелось большего, чем любовь Бога, и разве она когда-нибудь сомневалась в этой любви? Что ж, может быть, и сомневалась – и даже немного боялась, но она рвалась в бой и была готова к победе. Она глубоко вдохнула и громко выдохнула. Сердце ее было открыто для неба. Она опустошила ум и стала ждать.

Внезапно все, что происходило до этого дня, перестало иметь какое бы то ни было значение. Ее рождение, жизнь, стремление что-то понять – все куда-то отхлынуло, как тихая илистая река. Дхару наполнила ясность, сквозь нее шел мощный, нарастающий поток жизненной силы, а привычное течение воспоминаний куда-то исчезло. Она почувствовала себя хрупкой, невесомой. Сейчас она была не там, где видела себя несколько минут назад, когда легла на площадку у пирамиды. Под ней уже не было теплой поверхности, ее не ограничивал даже небесный свод. Она была нигде – и всюду. Стало легко дышать, – казалось, ее дыхание заполняет собой все свободное пространство Вселенной. На ее губах заиграла улыбка, но радость отразилась не только на ее лице, но и на всем, что она знала. Восторг охватил вещи, людей, места. Она не могла бы назвать что-то конкретное или осмыслить, но было очевидно – все это было ею. Счастье переполняло ее, наконец-то все ее чувства улеглись, обрели завершенность. Но это ощущение легкости, пришедшее так быстро, столь же стремительно было у нее отнято.

В одно мгновение на нее обрушилась вся тяжесть ее убеждений и верований. Шум в голове оглушил ее. Митоте – эта война слов внутри человеческого сознания, то, что Мигель превратил в знакомые мифы, – внезапно стало реальностью. Казалось, каждый человек на планете громко кричит на нее или на кого-то еще. Все орали, ругались, спорили с истиной, и гвалт этот был невыносим. За всем этим шумом стояли гнев и голый страх – их сила потрясала. Еще больше потрясло ее открытие, что все эти голоса принадлежат ей самой. Все доводы, предположения и заключения были частью ее собственного мыслительного процесса, каждое суждение исходило от нее. Каждая жалоба и противоречие были ее отражением. Это она сама – хаос, оглушительный шум в собственной голове. Она и есть лгунья, безумная рассказчица. Она воображала себя ангелом жизни, но сейчас к ней, притупляя ее чувства, подступала смерть. До нее доходило лишь то, что твердил страх. Ужас жег ее мозг, пока, внезапно выпущенный на волю, не прокатился громом по руинам Теотиуакана.

Казалось, вся она превратилась в страх и ведет безжалостное сражение с хрупким телом, в котором обитает. Это было невыносимое, жуткое чувство. Как удар кинжала, к ней пришло понимание, что она сама дает прибежище страху, что она и есть легко узнаваемый голос знаний. Она – тиран, вселившийся в это человеческое существо, но она же – и путь к спасению.

Дхара вскрикнула, а умолкнув, закричала снова. Каждый камень и каждое дерево усиливали ее страх, и крики возвращались к ней, становясь громче. Ничего не замечая вокруг себя, она снова издала вопль, полный муки. Она позволила невыносимому горю подняться внутри себя и почувствовала, как сердце ее разбивается. Убийственная боль продолжалась, пока не исчерпала себя, и тогда страх стал ослаблять свою хватку. Было ли это последнее надругательство над истиной? Последнее осуждение, конец верований? Ее жизнь строилась на бесконечном обмане, который все эти годы разрастался и превращался в клубящийся туман заблуждений и искажений. Она просила о понимании и теперь знала, каково получить ответ – своему тирану, своей лжи.

Истина не знает жалости, говорил Мигель. Он предупреждал, что это случится, но она представить себе не могла, что будет так больно. Узнает ли она саму себя после этого? Что она будет теперь делать, все видя и ничему не веря? Вопросы возникали один за другим, пока и они не иссякли. Ее рыдания утихали, она стала дышать медленнее и через некоторое время открыла глаза.

Над ней стояла красивая женщина, ее прекрасные черты были искажены скорбью. Женщина была высокой и изящной. Казалось, ей повинуется ветер – ее рыжие волосы развевались, летели, как листья в осеннее ненастье. Дхаре показалось, что она видит себя, но, моргнув и стряхнув с ресниц слезы, она увидела сквозь женщину пирамиду. Этой женщины нет здесь, но гнев ее ощутим. Самой ее нет, но слышны ее жалобы.