Смертельная любовь - Ольга Кучкина

В Летнем театре 20-летний Юрий Олеша знакомится с 16-летней Серафимой Суок.

Сима очаровательна. Легкая, смешливая, светящаяся.

«…Девушка, которую я любил, вся в лунным свете (о, можно было отдельно взять в руки волос ее локона и отдельно легший на него луч!)…»

Катаев напишет:

«Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных».

Вскоре они стали жить вместе как муж и жена.

Олеша звал ее Дружочек.

«Ты ведь мой, Дружочек, да?» – то и дело спрашивал он.

Она заливисто смеялась в ответ.

* * *

Жить было трудно.

Уже довольно известные писатели, Олеша и Катаев, ходили босиком по улицам города Харькова, куда переехали вместе, залезали в долги, писали эпиграммы и стихи-тосты для чужих торжеств за гроши, гроши шли на хлеб, молоко и папиросы.

Жить было легко.

Голодные писатели были весельчаки и придумщики.

Как-то на литературном вечере у них возник авантюрный замысел.

На Симу положил глаз знакомый бухгалтер по прозвищу Мак, владелец тьмы продуктовых карточек. Друзья, заметив интерес Мака, подсылают предмет интереса к нему. Так, будто она свободная девушка. Обольстительница направляется к Маку с вопросом, как тому понравилось чтение стихов. Мак смущен и обрадован. Обильная вкусная еда становится наградой друзьям.

Но пока они с азартом предаются поеданию колбасы и семги, бухгалтер делает Симе предложение. Сима – соглашается. В то время на регистрацию брака уходил день. На развод – час. Серафима Густавовна Суок ставит всех в известность, что выходит замуж за бухгалтера и переезжает к нему.

Что было с потрясенным Олешей – трудно передать.

Катаев взялся вернуть девушку на место.

Из описания Катаева:

«Дверь открыл сам Мак… Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе…»

Катаев обращается к Дружочку: «Я пришел за тобой. Нечего тебе здесь прохлаждаться. Ключик тебя ждет внизу».

Дружочек уходила от Олеши в одном-единственном платье. Теперь она обременена вещами и продуктами. От бухгалтера. Бухгалтеру мило бросает: «Ты меня извини, дорогой. Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю Ключика и должна к нему вернуться».

И опять они целовались на улицах, и опять Ключик-Олеша, влюбленный, спрашивал ее. «Ты ведь мой, Дружок, мой?..»

Она еще была его, но в город уже вошли красные. Вместе с ними вошел хромой, бритый наголо человек с отрубленной левой рукой – поэт Владимир Нарбут.

Он сделается следующим мужем изменчивой Симы Суок.

* * *

«Моя сестра Ванда умерла в девятнадцатом году от тифа. Она заразилась от меня. Я выздоровел, она умерла, ей было двадцать три года. Это произошло во время деникинщины в Одессе, зимой. На похоронах я не был, потому что не выходил еще из дому после болезни, и не знаю, в каком месте кладбища ее похоронили… Я ни разу не побывал на могиле. Она умерла, заразившись от меня, а я ни разу не пришел на ее могилу…»

И еще запись:

«Я видел, как умерла моя сестра – самый момент смерти. Лицо откинулось на подушке и мгновенно стало темнее, как если бы кто-то положил на него ладонь.

Она ныла перед смертью, в ночь, и нам казалось, что она поет. Еще раньше она спросила нас, принесли ли гроб…

Потом она лежала в желтом, блестящем, как может блестеть паркет, гробу, протягиваясь ногами ко мне, головой от окна, со сложенными под грудью руками – маленьким изделием из воска, пронизанного солнцем, как бы курящимся от солнечного луча, застрявшего в этом маленьком кораблике двух сплетенных уже не ею, а вмешавшимися людьми рук…

Потом гроб несли в дверь, на площадку, по лестнице и так далее… Ко мне, как помнится, пришел Эдуард Багрицкий, и был полуморозный день с розовыми окнами… И мы читали стихи.

Дело было лунной ночью, я помню. В ту эпоху, между прочим, как-то заметней было, что ночь именно лунная…»

* * *

Сестру он любил.

Но уже была Сима, и Симу он любил больше всего на свете.

Гордые поляки, отец с матерью, решили покинуть страну, где одни (красные) убивали других (белых) и наоборот, тиф косил людей и люди были никому не нужны.

Оформляли документы, звали с собой сына.

Он ехать в Польшу отказался.

Его держал русский язык.

Держало литературное окружение.

Держала Сима.

«Мы попрощались, поезд уходил на Шепетовку, папа выбежал из вагона, чтобы еще раз обнять меня… Они уехали, потом я, плача, пересекал вокзальную площадь. Так окончилось мое прошлое. Мне было двадцать два года, я плакал, я был молодой, без денег, без профессии – я остался один, совершенно один в стране, проклятой моим отцом…»

* * *

В 1921 году друзья двинулись в Москву.

Разведчиком отправили Катаева. Москва ему понравилась. В ожидании остальных он заводит новые знакомства, в том числе в газете «Гудок» – будущем пристанище всех талантливых одесситов.

В один прекрасный день в телефоне раздается ликующий голос Симы:

– Алло! Я тоже в Москве!

– А где Юра?

– Остался в Харькове.

– Как?! Ты приехала одна?

– Не совсем.

Человек, с которым Сима Суок приехала, хром, брит наголо, левая рука отрублена.

– От-то, от-то рад, – сказал этот странный человек, странно заикаясь, – вы меня помните?

Катаев помнил.

Владимир Нарбут, по кличке Колченогий. Потомственный черниговский дворянин; анархист-эсер, приговоренный к расстрелу, спасенный красной конницей, после чего примкнул к красным; основатель нового литературного течения «акмеизм» – вместе с Ахматовой, Гумилевым и Мандельштамом.

Современники свидетельствуют, что публичные чтения Нарбута напоминали сеансы черной магии:

«Песья звезда, миллиарды лет мед собирающая в свой улей…»

Тираж его книги «Аллилуйя» сожгли по распоряжению Святейшего Синода.

Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд.

Через несколько дней Катаев встречает в Москве Олешу.

Олеша спокоен, но выглядит постаревшим.

Несколько вечеров кряду он стоит под окнами квартиры, где поселилась его Суок, глядя, как тени передвигаются за занавесками. Однажды не выдерживает и зовет: «Дружок!»