Дети рижского Дракулы - Юлия Ли

– Вы, наверно, оказались введенными в заблуждение, как, впрочем, я и задумывал, – ответил Данилов со смущенной улыбкой и ярким румянцем, пошедшим пятнами по всему лицу. – Вы думали, я как клоп живу на той свалке, исписал стены шумерскими знаками, как какой-то безумец, разложил на полках книжного шкафа кости… Но нет, моя жизнь не отличается ничем от прежней. Я ем, сплю, читаю книги, глажу перед выходом свои сорочки, тужурку и учительский мундир, но делаю это здесь, в этом скромном уголке, а кабинет наверху предназначен для отвода глаз. Нарочно он выглядит так, словно живет в нем отчаявшийся человек. Там горит свеча всю ночь, привлекая тех, кто пытается пробраться в дом по мою душу. Никто никогда не станет искать меня в людской. А если вдруг мой маленький секрет станет известен, я перемещусь куда-нибудь в другой угол, в один из чуланов, если будет надобность.

– Ах, вы мне этого не открыли, – с упреком отозвалась Соня.

Данилов перевел с нее извиняющийся взгляд на Арсения, который тоже чувствовал себя несколько обманутым скрытным учителем.

– А еще, Арсений Эдгарович, – нашелся тот, желая исправить свое положение, – у меня есть апаш.

Бриедис отхлебнул из бутылки.

– Апаш – это хорошо.

Все трое недолго помолчали, обдумывая слова Гриши.

– А теперь подробно о каждом нападении. Со всеми мельчайшими деталями, – твердо попросил Бриедис, отставляя в сторону «Гленливет».

И Гриша стал перечислять все случаи, что превратили его в беглеца, живущего в собственном доме, как мышь в мышеловке, лишили покоя, нормального сна и загнали в угол. Когда он закончил, Бриедис попросил Соню занести все в его записную книжку, указав на окровавленный сюртук, аккуратно висевший на крючке у двери.

– Во внутреннем кармане.

Девушка, счастливая, что наконец ей поручили важное дело, вынула блокнот и уселась за стол.

– Дайте мне ту книгу, что вернула мисс Тобин, – попросил пристав. – И лупу, она там же, где и записная книжка.

Он попросил Данилова поставить свечу так, чтобы света хватило и Соне, и ему. Только сейчас Бриедис вспомнил об особенности плохо просыхающих чернил и об оставленной таинственной Эвелин записке в книге, что предусмотрительно вынула экономка.

– Да, есть едва уловимые следы слов, отпечатавшихся на сто сорок третьей странице, – сказал он, выпрямляясь и подавляя готовый вырваться стон. – Но я не подумал, что и ваша записка тоже могла наследить.

– Григорий Львович писал карандашом, – оторвала от записной книжки голову Соня.

– Тогда следы чернил принадлежат отпечаткам ее записки. Но здесь ничего не разобрать, только несколько полос, нервных загогулин, похожих на серпантин. Прослеживается буква «т», не наша, не русская, латинская. Посмотрите, Софья Николаевна, может, вы что разберете, – и он лег обратно на кровать, вздохнул: – Я перепачкаю вам тут все простыни.

– Это ничего, у меня есть еще, – смущенно успокоил его Данилов.

– Я думаю, он держит ее с тем, чтобы, когда избавится от вас, завладеть наследством через нее, – сказал в потолок Бриедис.

– Кто? – подняла голову Соня.

– Тобин.

– Вы думаете на него?

– Да, почему нет? Мы о нем совершенно ничего не знаем. Это делает его темной лошадкой. У него есть права на наследство только через Эвелин.

– Ну, например, у моего настоящего отца тоже были права только через меня или сестру, – возразил Данилов. – Когда было написано завещание, его давно считали мертвым и не включили в документ.

– В метрической книге написано, что он пропал без вести.

– Я знаю, – сказал Гриша. – И я не могу не думать, что он еще жив. Я и прежде о нем думал, что он еще жив, когда считал своим братом. Просто прячется где-то…

На это никто ничего не сказал, и в тесной прохладной комнате, которую Гриша, видимо, боялся топить, чтобы не привлекать внимания дымом из печки к своей истинной засаде, установилась тишина, нарушаемая скрипом Сониного карандаша о бумагу и тяжелым дыханием Бриедиса – он усиленно размышлял, глядя в потолок. Свет свечи рисовал на их лицах тяжелые тени, по стенам двигались удлиненные силуэты, и, казалось что в доме есть еще кто-то. Бриедис гнал неуютное чувство вон. Надо отвести Соню домой, надо дойти до полицейского участка, вдруг повезет застать там врача и сменить повязку на нечто приличное. Но как оставишь Гришу одного?

В эту минуту Соня объявила, что записи готовы.

Бриедис поднялся прочесть. Как всякий человек, привыкший каталогизировать предметы, а Соня занималась сортировкой книг, глобусов, альбомов и прочих книжно-канцелярских принадлежностей, она составила весьма подробную и емкую документацию, в которой невозможно было придраться ни к одной детали. Она обладала замечательной памятью, владела терминологией уголовного права, ее слова в чем-то даже совпали с протоколами Гурко, который служил полицейским не первый десяток лет. Случай с позабытыми бумагами всплыл, когда стали заниматься делом учительницы живописи, учителя истории и украденным у Бриедиса «смит-вессоном». Гурко вдруг вспомнил, что Данилов приходил к нему дважды и, извинившись за забывчивость, показал протоколы. Таким образом, они попали к Арсению только вчера.

– Итак, – Арсений бегло пробежался по пунктам, содержащим подробности каждого нападения на Гришу, – начнем с кухарки. Она пролила на вас кипящее масло. Шрамы остались?

Данилов скривился, кивнув:

– И весьма уродливые, теперь не могу до конца распрямить левое колено.

– Второе – куда смотрел ваш доктор? Почему он лечил вас кокаином? Его имя? – Соня аж привстала, в страхе, что не указала имени доктора. – Да, Соня, вижу, что вы записали: Этьен Люсьяни. Куда он делся, Гриша?

– Не знаю, я не помню, я встал лишь спустя несколько недель.

Соня не удержалась от громкого вздоха. Подробности злоключений Данилова, конечно же, вызвали в ней волну жалости, которую она слепо принимала за чувство. Бриедис бросил на нее короткий взгляд, вновь принявшись молча досадовать.

– Третье, – сказал он, наконец заставив замолчать внутреннего ворчуна. – Меня интересует, почему Дильс не заявил в полицию на врача, пытавшегося убить вас лошадиными дозами кокаина, а отчитал его за халатность, и только.

– Не только! – встал на защиту приказчика Данилов. – Он его уволил. Виктор Германович сам мне наказывал держаться осторожно, говорил, и супница эта неспроста. Кухарку тоже погнал и не дал ей ни расчета, ни рекомендаций. Теперь ее будет сложно найти. Я помню, у нее была дочь в Пскове, которой она деньги отправляла, а маменька собирала для той свои старые платья, безделушки. Я до сих пор не могу понять, за что она так со мной? И чем больше думаю, тем больше пытаюсь себя уверить, что она все-таки не нарочно…

– Не обманывайте себя, Гриша, я говорил с ней тогда, она обвинениями в вашу сторону сыпала с такой страстностью, будто за них ей золотые горы обещали. Да только глупые были ее слова, одно с другим не вязалось, тут бы и городовой раскусил, коли б взялся судить, – и опустил голову к записям. – Четвертое. Камень со здания Латышского общества. Это уже второе упоминание Латышского общества. В тамошнем театре убили Камиллу. Наведаюсь в театр еще раз. Пятое – ломовой…