Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

Помимо особого, как я уже сказал, волнующего звучания голоса Пиамы, в самом устройстве фраз обнаруживалась, и тоже неожиданным для меня образом, образованность этой женщины. Я внимательнее к ней присмотрелся и заметил неброскую ироничность скромной москательщицы. Вряд ли мой молодой друг уловил это – при всей остроте ума Владимир все-таки еще не обладал житейской искушенностью. Однако и он посмотрел на хозяйку лавки с некоторым удивлением. А посмотрев, произнес:

– Видите ли, уважаемая Пиама… Пиама?

– Петровна, – подсказала она. – Пиама Петровна. Можно и просто по имени.

– Так вот, Пиама Петровна. – Владимир встал напротив москательщицы и заложил руки за спину. – У шубки вашей история весьма необычная. Господин Паклин в том нисколько не виноват, но, как бы это сказать…

– Да он мне объяснил, – спокойно произнесла Пиама. – Сейчас вот и растолковал. Будто шубейку эту Яков Васильевич нашел на берегу, а принадлежит она вроде как женщине убитой, которую в реке нашли.

– Да-да! – обрадованно подхватил Владимир. – Именно так! А ищем мы… Сами не знаем толком, Пиама Петровна, что мы ищем, – честно признался он. – Есть лишь предположение – будто бы в шубке было что-то спрятано…

Она кивнула и скрылась за дверью. Мы с Владимиром переглянулись. Молодой человек хмыкнул, пожал плечами. Мне тоже показалось странным такое восприятие мельниковой возлюбленной всей этой трагической истории. Однако не успели мы обменяться на сей счет замечаниями, как Пиама вернулась.

– Не это ли письмо вы ищете, господа? – спросила она, протягивая Владимиру какой-то конверт. – Оно лежало в потаенном кармане – вот тут, позади, – Пиама показала на спинку полушубка. – А карман был зашит, аккурат по шву, так что я его даже и не заметила. Только когда надела в первый раз, почувствовала – что-то мешает. Вот… нашла. Хотела Якову предъявить, да все забывала как-то. И то сказать, он у меня нечасто бывает.

Сказать, что мы оба онемели от такого подарка фортуны, значило бы не сказать ничего. Когда Владимир принимал драгоценный конверт, у него явственно дрожали руки.

– Только там не по-нашему написано, – добавила Пиама. – Да вы садитесь, господа. Вот тут, в углу, табуретики припасены. Мешать не буду, пойду на стол соберу. Яков там с самоваром возится, никак не справится что-то. На него не похоже. – Она усмехнулась и оставила нас наедине с находкой.

– Вот видите! Видите! Я же говорил вам! – возбужденно воскликнул Владимир. Куда только девались его взрослая основательность и солидность – он вновь мгновенно стал восторженным, азартным мальчишкой, каким, в сущности, и был. Помахав перед моим носом чудесным образом обретенным конвертом, Ульянов торжествующе, с пафосом заявил: – Вот он, истинный трофей, не доставшийся убийце! – И тут же добавил – иным, вполне деловым тоном: – Давайте-ка изучим это послание.

Конверт оказался вскрытым. Повертев его в руках, Владимир попытался прочесть надпись на лицевой стороне, но она оказалась настолько стертой, что разглядеть можно было разве что несколько штрихов.

– Да, немного тут поймешь. – Владимир разочарованно повертел конверт в руках, открыл его и вытащил сложенный вчетверо лист бумаги. – А вот тут кое-что прочесть можно, – сказал он, разворачивая письмо. – Другое дело. Так… ага… И опять – немецкий язык. Можно сказать, происхождение обеих жертв нами установлено точно.

– Но что, что там сказано? – нетерпеливо спросил я. – Вы же знаете, Володя, я немного владею немецким, но, поверьте, будет лучше, если вы переведете мне содержание письма. У вас это наверняка точнее получится.

– Так-с… «Gna(diges Fra(ulein Louisa Weiszimmer, du(rfte ich Sie bitten»… – Далее Владимир забормотал менее внятно и негромко. Оторвавшись от письма, он посмотрел на меня задумчиво. – Это приглашение. Некую фройляйн Луизу Вайсциммер приглашают посетить наши края. Сейчас, сейчас, Николай Афанасьевич… Так, ага… «Чувствуя себя много обязанным вашему покойному отцу, считаю необходимым вернуть долг хотя бы его дочери. И для того прошу посетить мой дом в удобное для вас время…» Так, так… «Meine Krankheit… und ich bitte…» Ага, болен сей корреспондент и потому умоляет не особо откладывать приезд. Во всяком случае, просит навестить его не позднее ноября-декабря сего года. То есть, прошлого года. И подпись: «Алексей Петрович Залесский». Писано в Казани. Август, тысяча восемьсот восемьдесят седьмой…

– Как вы сказали? Залесский?! – Я не поверил собственным ушам. – Алексей Петрович? Вы не ошиблись?

– Нет. – Владимир удивленно взглянул на меня. – А что вы так разволновались, Николай Афанасьевич? Вы знаете его?

– Знал, – поправил я его, испытывая странное чувство. – Конечно, знал. Но однако же… Неужели вы не слышали? Ну как же так, Володя, он ведь, почитайте, нашим соседом был! Его сиятельству графу генерал-лейтенанту Залесскому в Бутырках около тысячи десятин земли принадлежало, а в Починке и того больше. Неужто не слыхали? Право, удивительно!

Владимир наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

– Нет, не помню, хотя кажется… Да, наверное, слышал имя… Во всяком случае, оно мне представляется вполне знакомым.

– Собственно говоря, Алексей Петрович жил в Казани, а в последние годы вообще стал затворником. Сыновья уехали – один в Петербург, второй в Москву…

Владимир еще раз прочитал письмо, беззвучно шевеля губами.

– Так вы, стало быть, знакомы с ним?

– Был знаком, – ответил я. – Не коротко, конечно, но ведь и он из «севастопольцев».

– Это же замечательно! – обрадовался мой юный спутник. – Значит, у вас будет прекрасная возможность расспросить его об очень важных для нас вещах… – Тут он заметил в моих словах иной смысл и спросил, нахмурившись: – А что это вы, Николай Афанасьевич, в прошедшем времени Залесского именуете? «Был», «знал». К чему бы это? Его разве нет в живых?

– Увы, Володя… – ответил я. – Алексей Петрович скончался прошлой осенью… – Я вздохнул. – Право, не знаю… Как слышу об уходе из жизни кого из «севастопольцев» – в сердце словно какая-то ниточка обрывается. Вот как последняя оборвется, тут и мое сердце, чаю я, не выдержит. Да-с…

– Ну, ну! – Молодой мой собеседник еще больше нахмурился. – Рановато вы себя готовите к переходу в мир иной, уважаемый господин Ильин, рановато! Вам, извините, сколько лет? Пятьдесят? Пятьдесят пять?

– Да уж пятьдесят три в этом году будет, – ответствовал я, заметив про себя, что границы моего возраста наш студент определил весьма точно.

– Ну вот! – воскликнул он. – Это и не возраст вовсе. Вы мужчина в расцвете зрелости, так бы я выразился. Это мой батюшка преждевременно покинул сей мир, скончавшись два года назад неполных пятидесяти пяти лет. А, скажем, дед мой, Александр Дмитриевич, жил до семидесяти с лишним. Вам-то куда торопиться?

– Володя, – с ноткой грусти сказал я, – в возрасте примерно вашем, будучи безусым юнкером, я полагал себя чуть ли не бессмертным, а людей умирающих или же погибающих легкомысленно считал участниками некой игры – таинственной, но не более страшной, чем, скажем, казаки-разбойники. Даже на войне был уверен в своей неуязвимости. Несмотря на это… – Я прикоснулся к виску, где среди седых волос пролегала бесцветная прядка. – А только годы идут, и всю мою молодую самоуверенность я давно уже подрастерял…