На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

отражение этого шага, его тень, шагнуло на версту. Если ты занимаешься политикой, то какую бы ты ошибку ни совершил, она будет ошибкой политической. Мы как на войне, а на войне за всякую ошибку, за всякий промах кто-нибудь платит гибелью.

Я слушал ошеломленный. Как же это так обрушилась на меня такая тяжесть? У меня ведь на свете ничего нет, кроме нашего дела. Сундук продолжал:

— Ты обижен? Ты думаешь: вот ты проявил много хороших личных качеств — преданность, смелость, талант; мы знаем — ты прекрасно провел два митинга, очень хорошо говорил на третьем — а тебя ругают. Не обидно ли? Но посуди, Павел: какое облегчение делу от того, что у тебя это вышло не намеренно? Дело ждет от тебя не только воли, настойчивости, но также уменья и успеха. Ты вот голову опустил: я знаю твой характер, ты небось уж думаешь, что и в партии быть недостоин, коли совершил ошибку. Московский комитет мне поручил разъяснить тебе твою ошибку, но он поручил также сказать, что ошибку эту Московский комитет тебе прощает. Мы знаем тебя и ценим. Но, Павел, из всего этого ты должен сделать один вывод:

Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат…

Мы своих ценим, но и закаляем крепко. Понял? А если понял, то голову не опускай. За битого двух небитых дают. Сегодня митинг у Бромлея ты проведи, но тебе дается право и отменить, если увидишь, что нельзя. Тебе будет трудно, поэтому возьми с собой на подмогу ветерана из твоего подрайона.

Когда мы вернулись с Сундуком в общую комнату, там были Миша и ветеран пятого года из моего подрайона: с моей легкой руки ему дали теперь конспиративную кличку «Ветеран».

Миша, взволнованный и возбужденный, рассказал нам, что у него на заводе поспешили устроить обсуждение программы предстоящего совещания по рабочему быту раньше, чем мы успели провести митинг у ворот.

— Было у нас собрание честь честью. Пристав сидел в первом ряду. Чиновник от губернатора читал какие-то разъяснения. У всех входов наставили городовых. Ораторов на каждом шагу останавливали. О митингах у нас рабочие уже все знают, а говорить о них, конечно, нельзя. И все знают, как я на одном митинге шишку получил. Вышел на трибуну без повязки, шишка на лбу огромная, всем видна, как вифлеемская звезда. Чинно, «по инструкции», коснулся я «узкопрофессиональных интересов наемного труда» и сказал, какую работу надо вести для защиты «чисто экономических задач». А к концу и запалил штучку: «Чтобы эта работа была прочнее, говорю, надо нам заложить для нее фундамент. Понимаете?» — спрашиваю аудиторию. А аудитория отвечает: «Понимаем». А пристав так важно требует: «Поясните. Непонятно, какой это фундамент». Так и думает, что я скажу прямо: партийную организацию. И он меня сцапает. Я опять к рабочим: «Непонятно? Поясню. Это, говорю, такой фундамент, при кладке которого нам частенько придется набивать себе шишки на лбу». И показал себе на лоб. Ну, конечно, хохот, аплодисменты. Тогда пристав кричит: «Призываю к порядку!»

Когда замолкли, он ко мне: «Выражайтесь понятнее, а то вынужден буду запретить вам продолжать». Я опять к аудитории: «Вам понятно или не понятно?» Мне все кричат: «Поняли, поняли!» Я к приставу: «Видите, они говорят, что им понятно. Это только выше вашего уровня. Таких, говорю, и надо послать на совещание по нашему, рабочему быту, что шишку набить себе не боятся».

За день я обошел несколько своих старых ночевок и собрал там листочки с переводом Жореса. Отнес их в «Вятское издательство» и получил еще пять рублей.

Вечером, сойдясь с Ветераном на пустыре перед Бромлеем, мы оба заколебались: проводить ли митинг? Перед самыми воротами стояли два конных жандарма; у двух калиток по бокам ворот дежурили городовые. Надо думать, вокруг были рассыпаны и шпики.

— Отмени, Павел. Тут ничего не выйдет. Митинги у ворот — это такая музыка, что день, два, от силы три может сойти, не больше. Ишь как они приготовились — до зубов! Тут и без митинга нам назад еле продраться.

Ветеран был, пожалуй, прав. Но у меня и без того было тяжелое чувство от вчерашней неудачи и от утреннего разговора с Сундуком. Мне разрешили провести еще один митинг, в то время как всюду прекратили. Значит, все-таки доверяют моему умению. Доверяют, следовательно, надеются и ждут от меня удачи. А бромлеевцы обязательно волнуются; наверное, у них споры шли днем, когда увидали конную стражу у ворот, — состоится митинг или не состоится, рискнет оратор прийти или не рискнет. Как убедительно им потом ни доказывай, почему пришлось отменить, некоторая доля неверия в меня, как представителя партийной организации, останется: а все-таки, мол, либо не сумел, либо не хватило храбрости.

— Нет, Ветеран, я решаю: проведем митинг. На мне ответственность, я и буду отвечать за неудачу.

— Ну ладно, коли так. Подчиняюсь. Ответственность твоя.

Я изложил ему свой план. Он кивнул:

— Сделаю.

Держась ближе к домам, неторопливой походкой я пошел к переулку. Видно было, как Ветеран незаметно влился в толпу, выходящую с завода, как он одному что-то шепнул, другому кивнул, третьему моргнул.

Скоро большая группа рабочих завернула в переулок, держась тесной кучкой. Шли они все молча, не торопясь, с развальцем. Отойдя шагов сто — двести в переулок, Ветеран крикнул:

— Стой, ребята! Сейчас из рукава достану оратора.

Я вбежал в толпу. Около меня было человек триста — четыреста. Мне удалось выкрикнуть только несколько фраз:

— Товарищи, вы видите, как стерегут вас! Людей партии на заводы не пускают! Но партия жива! Партия с вами; вы будете с партией и за партию везде и всегда!

Толпа мне ответила:

— За партию везде и всегда!

Я крикнул еще раз:

— За партию везде и всегда!

Толпа повторила.

Только спустя некоторое время охрана у ворот догадалась, что митинг перенесен от ворот в переулок. За нами кинулась отчаянная погоня.

Я делал петли, как заяц, и не знаю, каким чудом мне удалось достигнуть Серпуховской улицы. Там в одном доме у меня было сговорено о ночевке на сегодня. Я еще немного попетлял, чтоб избавиться от шпика, который повис на моем следу. Когда от него отбился, рискнул войти в парадное и стал подниматься на третий этаж.

После того как я прочел, по рекомендации Сундука, добытую нашей организацией изданную охранным отделением «Инструкцию агентам секретного наблюдения», в скобках — «филерам», я стал несколько одержим навязчивой идеей, которую среди нас называли «шпикоманией». Страдающий этой манией видит шпика в каждом идущем позади или навстречу.