На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Товарищи, полное спокойствие. Не разбегайтесь в стороны. Тронемся сомкнутой толпой по переулку. Никакой паники! Полицию не задирать! В драку с нею не вступать!
Пристав с полицейскими остановился шагах в двадцати от нас. Толпа спокойно ждала.
— Пошли, товарищи! По переулку идти сомкнутым строем.
Но не успели мы тронуться, как закричал со стороны фабричного двора какой-то знакомый мне голос:
— Провокация, товарищи! Провокация! Назад, товарищи! Не ходите в переулок! Это провокация! Полиция стрелять будет! Назад, во двор, товарищи! Берегитесь провокации!
В мгновения, когда определяется устремление большой толпы в ту или иную сторону, нет слова более разрушительного, чем слово «провокация». В пятом году, когда массы были полны сознания своей силы и вместе слабости врагов, на крики «провокация», случалось, откликались смехом недоверия. В столыпинские же времена, когда брат не доверял брату и друг опасался друга, угроза провокации действовала на толпу ошеломляюще.
Толпа сразу вся зашумела. Многие бросились в панике к большой улице, где дорогу преграждала полиция. Другие попятились во двор. Кто-то побежал. Закричали, засвистели. Откуда-то выскочили дворовые сторожа и начали освобождать городового из охранной будки. Наш сомкнутый строй был нарушен. Во время этого всеобщего короткого замешательства я оставался стоять на тумбе. Я поднял руку, но ничего не сказал. Те, кто был ближе ко мне, остановились. Затем я крикнул, чтобы все остались спокойными. Это несколько подействовало на толпу, и, может быть, около меня собралось бы ядро, с которым можно было отступить в порядке. Но в это время Василий пошел вперед, на полицейских, и закричал приставу:
— Назад, сволочь паршивая!
Пристав в ярости скомандовал:
— Взять!
Городовые кинулись на Василия. Тот отбежал шагов на пять назад, выхватил револьвер и выстрелил.
Со двора типографии донесся все тот же знакомый голос. Неужели это голос Связкина?
— Провокация!
Все сорвались с места. Заметались, забегали, засуетились люди. Нечего было и думать о том, чтоб как-то управлять отступлением. Началась паника. Надо было бежать, как придется.
Василий, видимо, понял, что наделал; он спрятал револьвер и начал отходить ко мне. Вокруг нас бежали люди.
Мы с Василием пустились вместе. Нам удалось добежать до высокого забора. Василий пригнулся:
— Лезь, Павел, на меня и махай через забор. А я выше тебя, как-нибудь подтянусь!
Я вспомнил, что забор сверху утыкан гвоздями. Но иного выхода не было. С конца переулка наступали городовые с околоточным, а с улицы отряд под командованием пристава. Толпа уже вся рассыпалась, как горох. Большинство, видно, повернуло во двор типографии, мы же были отрезаны от толпы, и нас должны были окружить. Я крикнул Василию:
— Влезу без помощи! Карабкайся сам скорее!
Гвозди впились мне в ладонь. Потекла кровь. Чьи-то руки схватили меня за ногу. Я рванулся. Стекло порезало мне ладонь. Ногой ударил в лицо того, кто держал и не хотел выпустить меня. Я подтянулся сильнее. Василий был уже на заборе. Он с силой потянул меня, перегнувшись в сторону переулка. Я не удержался и полетел через него, зацепившись штаниной за гвоздь… Василия схватили подбежавшие городовые и перетянули в переулок, а я свалился во двор.
Распоров ногу, с окровавленными руками и выпачканным кровью лицом, я скатился с забора и побежал. На бегу вытер лицо платком, — платок покрылся кровью, но я чувствовал, что на лице раны нет. Я выбежал со двора, пересек переулок, параллельный тому, откуда бежал, и нырнул в ворота напротив. Двор, куда я попал, был не проходной. К счастью, на дворе никого не было. Я бросился к сараям. Там стоял глубокий ларь для мусора. Открыл его — ларь был пустой. Я влез в него и закрыл над собой крышку.
Долго просидел я в этом грязном ларе. Слышал свистки на улице, крики погони. Чьи-то шаги топали около меня. Кто-то говорил о скрывшемся ораторе. Из моих ладоней лила кровь. Обернув ладонь носовым платком, я кончиками пальцев потрогал шею: оказалось, она была порезана. Куда я такой рискну пойти?
В ларе пахло кислым и было душно. Меня мутило от слабости. Я было заснул, забылся, но меня жег и резал, как ножом, голод, голод до слез. Было что-то оскорбительное и унизительное в сознании, что я лежу в этом отвратительном ларе. Но ничего, мы все-таки, черт возьми, окажемся сильнее вас! Я вспомнил, как я не хотел лезть под стол у Степаниды Амвросиевны, и мне стало смешно.
Однако долго оставаться в ларе нельзя: после ужина, перед сном, начнут таскать из квартир отбросы.
Когда я вылез, небо было чистое и звездное. На дворе — ни души. Оглядевшись, я узнал это место: здесь живут Связкины.
Авдотья Степановна, как увидела меня в крови, только сказала:
— Павел, сынок!
Она опустилась на сундук, покрытый чистенькой узорчатой дерюжечкой, да так и застыла, побелевшая, окаменевшая.
— Промойте скорее раны, — попросил я. Все необходимое оказалось под рукой.
— И какие же подлецы сделали это с тобой? Крови-то, крови-то…
Связкин пришел домой, когда у меня кровь на шее уже остановилась, руки были забинтованы и я очень повеселел. Когда он позвонил, Авдотья Степановна приказала мне спрятаться за перегородку.
— А то, не дай бог, с кем из приятелей вернулся, он любит зазвать вечерком друзей из типографии.
Авдотья Степановна не успела сказать мужу, что я у них, как снова позвонили. Пришел махаевец Сеня.
— Чего тебе, Семен? — спросил Связкин.
— Я об Василии беспокоюсь. Пришел у тебя справиться, кажись, забрали. А будь побольше народу, защитили бы.
— Я ничего не знаю. И пошел ты восвояси от меня!
— Уйду, уйду, Ефим Иванович. Только ты напрасно сердишься. Против тебя я ничего не возражаю, в своей линии ты прав. Рассказывают, ты в кашу им наплевал, отговаривал на митинг идти. Раз ты сказал: не надо, то самые степенные заранее решили не являться. Ну, а коль остались какие потемнее, толку не могло получиться. И шут с ними! Мне только Ваську жалко. Ни за что влип. А будь нас таких, как он, с десяток, мы бы восстание целое заварили, да не велено было им пускать в ход оружие. Они, как называется, мясного не кушают, иначе говоря — вегетарианцы;