Заклятие древних маори - Найо Марш

— Разумеется, — кивнул Гаунт. — Жаль всё-таки, что мы не можем ответить им тем же.

Под приветственный шелест голосов Гаунт поздоровался за руку с Руа.

«Да, он в своей стихии, — с завистью подумал Дайкон. — Здорово у него это получается.»

Пройдя вслед за Гаунтом в зал, Дайкон впервые увидел Барбару в новом платье.

Девушка опаздывала, и все остальные уже сидели в автомобиле, когда она примчалась, запыхавшаяся, кутаясь в шаль, определённо индийского происхождения. Сбивчиво пробормотав извинения, Барбара пристроилась сзади, и Дайкон успел только обратить внимание, что её волосы слегка поблёскивают. Заметила это и миссис Клэр, которая, повернувшись, уставилась на дочь и спросила:

— Не пойму, что это у тебя с причёской? Может, тебе хоть немного распушить волосы и зачесать на лоб?

На что Гаунт быстро ответил:

— А вот я как раз думал — до чего красиво причёсана мисс Клэр!

Доктор Акрингтон, который сидел и молчал как рыба, прокашлялся и пробасил, что, по его мнению, на концерте их ждут суровые испытания.

— Спёртый воздух, деревянные лавки, вонища и кошачьи вопли. Надеюсь, Гаунт, вы не строите иллюзий? Не ждёте чего-то особенного? Туземцы вконец развращены собственным бездельем и преступным идиотизмом белых. Мы насылали на них полчища миссионеров, чтобы бедняги перестали пожирать друг дружку, и тут же подсовывали им дрянное виски в обмен на их земли. Мы излечили их от замечательно удобного первобытно-общинного строя, обучив взамен лодырничать и получать подачки в виде государственного пособия. Мы отобрали у них вождей, подсунув профсоюзных боссов. Даже от столь милой их сердцам свободной любви мы их отучили, взамен вознаградив венерическими болезнями и священными узами брака…

— Джеймс!

— Такой народ погубили! Посмотрите на их молодёжь. Торчат в пабах и борделях…

— Джеймс!

Гаунт, посмеиваясь, поинтересовался, разве не доказал батальон маори, что боевой дух предков ещё не угас.

— Доказал! — запальчиво ответил доктор Акрингтон. — И именно потому, что в армии, с её первобытными порядками, они чувствуют себя как рыба в воде.

Остаток пути никто не раскрывал рта.

Снаружи было темно и Дайкон не разглядел Барбару. Он только успел заметить, что накидку она оставила в машине. Теперь же, идя за девушкой по проходу, Дайкон понял, что Гаунту и впрямь удалось сотворить чудо. Вращение в театральной среде приучило молодого человека рассматривать костюм как предмет искусства, но теперь, заглядываясь на Барбару, он оценивал её чудесное превращение со смешанным чувством восхищения и утраты. Ему казалось, что Гаунт опередил его, обойдя на повороте.

«Немного спустя, — уверял он себя, — я всё равно полюбил бы её, даже не дождавшись, пока гадкий утёнок превратится в прелестного лебедя. Я бы тогда доказал ей и всем остальным, чего она стоит на самом деле.»

Барбара села в кресло между Гаунтом и своим дядей. На всех кресел не хватило, и Дайкону пришлось пристроиться на страшно неудобном стуле во втором ряду.

«Чтоб не забывал своё место, — сказал он себе. — Секретаришка задрипанный.»

Тем временем на сцену поднялся Руа. В коротком вступительном слове он рассказал о том, что многие песни маори так или иначе связаны с погребальным ритуалом. Большинство из них не предназначены для посторонних ушей, но есть одна, которую исполнят сегодня, и при воспоминаниях о которой всех слушателей ещё долгое время будет пробирать мороз по коже.

Сочинила песню, сказал Руа, ещё во время оно одна древняя представительница его рода — по случаю гибели девушки, которая случайно, сама того не ведая, совершила страшное святотатство и поплатилась за него своей жизнью, сорвавшись в Таупо-тапу. И он пересказал ту ужасную легенду, которую в своё время поведал и Смиту. Именно эта песня, пояснил Руа, к ритуальным не относится, поэтому тапу на её публичное исполнение не наложено. На мгновение старик посмотрел на Квестинга, и глаза его гневно засверкали. Руа высказал также надежду, что песня покажется слушателям интересной.

Песня оказалась короткой и довольно простенькой — однообразная мелодия, сопровождавшая незатейливые слова. Дайкон подумал, что напугать такая песня может лишь того, кто близко знаком с её темой. Лишь в самом финале, когда голос гибнущей в кипящем озере девушки пронзительно зазвенел, Дайкона на мгновение и впрямь охватил леденящий ужас. Тягостное впечатление, оставшееся после исполнения песни, не смогли развеять ни танцоры, ни чревовещатель, ни вундеркинд, ни певица, пытавшиеся развлечь публику.

Гаунт предупредил, что хотел бы выступать последним. С торжественностью, которую Дайкон счёл нелепой, актёр предложил Барбаре самой сделать выбор, и девушка тут же попросила, чтобы он исполнил монолог из «Генриха V».

— Тот самый, что вы читали в то утро.

Дайкон сразу сообразил, как Гаунт обхаживал девушку, пока сам он с Саймоном лазал по горам.

«Боже, как это все мерзко», — подумал он.

Впоследствии Гаунт говорил, что передумал и буквально в последнюю минуту решил перенести чтение этого монолога напоследок — ведь публика наверняка вызвала бы его «на бис». Однако Дайкон был убеждён, что на его решение повлияла прозвучавшая песня о трагической смерти девушки. Как бы то ни было, но, начав выступление с монолога Епископа Кентерберийского о Франции, Гаунт переключился на короля Генриха.

«Могу я с чистой совестью, по праву

Потребовать, что мне принадлежит?»

И дочитал до конца:

«Как прадед мой во Францию вторгался,

В страну незащищённую шотландцы

Врывались, как поток в разлом плотины.

Напором буйных полнокровных сил.»[17]

Сам по себе монолог был довольно мрачный, а от мастерского исполнения вообще бросало в дрожь. Когда Гаунт закончил читать, секунду или даже больше в зале стояла гробовая тишина, после чего зрители бешено зааплодировали.

— Замёрзли, должно быть, вот и решили хоть так погреться, — съязвил потом Дайкон в разговоре с Барбарой.

Гаунт, довольный приёмом, поклонился публике и затем исполнил ещё один монолог из «Генриха V» с такой страстью и воодушевлением, что маори в едином порыве повскакали с мест и устроили актёру совершенно неистовую овацию. Пришлось ему «на бис» прочитать и монолог Генриха в английском лагере под Азинкуром.

Сияющий Гаунт сошёл со сцены. Как и для большинства других великих артистов, публика значила для него лишь одно: единая масса, которая должна была влюбиться в него, а уже потом заодно и в Шекспира. Впрочем, так расшевелить аудиторию, до этого в большинстве своём из всей драматургии знакомую в лучшем случае с начальными строками из монолога Гамлета «Быть или не быть…», было и в самом деле геройством.