Царство Агамемнона - Владимир Шаров

И Шрейдер, хотя вообще-то нюх у него собачий, успокаивается. Думает, чего гнать волну – человеку надо привыкнуть к новому положению дел, понять, что он больше не начальник, которого надо бояться. Наоборот, почти наверняка сразу после обыска ему предъявят еще одну бумагу за подписью Дзержинского – постановление об аресте. Она и вправду лежала у Шрейдера в папочке. А дальше шансов, что советский суд не признает его врагом трудового народа со всеми вытекающими последствиями, немного.

В общем, он, Шрейдер, сдуру повел себя тогда с этим Мясниковым по-человечески, отнесся как к бывшему товарищу по партии, который что-то напутал в теоретических вопросах и теперь ему придется несладко. И вот, пока он хорошо, даже с сочувствием, о нем думал, Мясников как-то так изловчился, что прямо из-под стола носком штиблета со всей силой врезал Шрейдеру по яйцам.

«Врезал навылет, – рассказывал Шрейдер, – боль была адская, похоже, я и “мама” сказать не успел, может, даже не вскрикнул, сразу вырубился. Потом еще год ходил с мошонкой, которая ни в какие галифе не влазила. Между тем, – продолжал Шрейдер, – моя охрана как пила себе чай на кухне, так и пила, у Мясникова было время спокойно собраться и уйти из квартиры».

Услышанному Легин не удивился, он и раньше догадывался, что Мясников та еще сука, вежливого обращения не поймет; то, что рассказал Шрейдер, его в этом лишь укрепило. Впрочем, Шрейдер был неплохим рассказчиком, а Легин никуда не спешил.

“Дальше, – продолжал Шрейдер, – Мясников будто растворился. Искали его по разным направлениям: смотрели и его родину – Урал с Пермью, и запад, и юг, – ни одной зацепки. Правда, просеивать всю страну не просеивали, в ЦК боялись одного: что Мясников подастся в Пермь, где у него много своих людей, остальное смотрели для проформы. Но в Перми было тихо, и Дзержинский дал отбой. А когда по коминтерновским каналам стало известно, что персидская контрразведка арестовала какого-то русского, по описанию вылитого Мясникова, теперь он сидит в тамошнем зиндане – ЦК и вовсе утешился, – говорит в «Агамемноне» Шрейдер и продолжает: – Но списали Мясникова рано.

Этот колобок ото всех уходил. Потому что из Тебризской тюрьмы он – а как, непонятно – сбежал. Потом та же история в Турции. Здесь Ататюрк – может, и по нашей наводке, – его отловил. Держали в надежном месте – Галатской тюрьме. Тюрьма строгого режима, вдобавок с восточными ухищрениями. Но через полгода Мясников и из нее сделал ноги. А дальше: как что наши, что турки его ни выслеживали, в Константинополе разыскал Троцкого, и они на конспиративной квартире внаглую несколько часов вели переговоры. На чем порешили, до сих пор неизвестно. По-видимому, ни на чем. Оба первые номера, и у того и у другого гонора выше крыши – таким трудно договориться.

После той встречи Троцкий через два дня отплыл пароходом прямиком в Мексику, а Мясников направился во Францию, но в своем стиле. То есть не в двухкомнатной каюте первого класса, а вместе с контрабандистами, горными тропами. Все его дальнейшие скитания по Европе отец в «Агамемноне» изложил очень подробно, главное, ни на йоту не отступив от канонов приключенческого жанра.

Сначала Мясников перебирается в Болгарию. Затем, по Шрейдеру, через Румынию, Венгрию, Австрию и Германию за полгода в конце концов попадает в Мюлуз. Оттуда уже поездом в Париж. Больше других в странствиях по Европе Мясникову помогали анархисты. Говорили, – рассказывал Шрейдер, – что среди них он был очень популярен. То, как Мясников поставил дело на Мотовилихинском снарядном заводе во время Гражданской войны, было действительно подтверждением мыслей Бакунина, Прудона и Сореля о том, как должно быть устроено справедливое общество – это, конечно, тоже было любопытно.

Впрочем, ни по поводу побегов, ни о рабочем движении голова у Легина не болит. Дискуссия о профсоюзах была и у нас, но заводилы давным-давно лежали в земле, остальных пощадили, просто разбросали по лагерным зонам. Больше об анархо-синдикализме никто не вспоминал. Опять же и тюрьмы – засовы в Лефортово куда прочнее, чем в персидских и турецких темницах, и Легин не боялся, что наутро, когда он вызовет Мясникова на допрос, начальник тюрьмы скажет: «Нет, дорогой товарищ, к сожалению, ничем помочь не могу. Подследственный Мясников сегодня ночью утек. Как, до сих пор не понимаем, потому что замки целы и на месте, стена тоже нигде не разобрана, а вашего Мясникова след простыл. Прямо чудеса». Может, по этой причине, – рассказывала Галина Николаевна, – в романе Легин возвращается из Каргополя вполне бодрым, говорит жене, что пара козырей про запас у него еще остается.

В Москве Легин снова на пару недель засел в архиве, заново перечел донесения наших резидентур насчет Мясникова – персидской, турецкой и французской. Материалов было выше крыши, Мясников как занимал, так и продолжал занимать Лубянку, но за что уцепиться, Легин не нашел. Не было ничего, за что его можно было прижопить, и дома Легин жаловался, что чем больше про него читает, тем меньше понимает Мясникова, оттого и не начинает допросы. В самом деле, человек почти двадцать лет тихо-мирно работает фрезеровщиком на заводе «Рено», по вечерам тут же, в трехстах метрах от проходной, в заводском клубе общается с группой единомышленников, по большей части тех же самых анархистов. Для них он вождь и учитель, теоретик и провозвестник будущего всемирного рабочего самоуправления, которое на веки вечные покончит с безжалостным и бесчестным государственным насилием. Но получается, что всего этого, чтобы спокойно жить во Франции и не тосковать по России, Мясникову мало. Легин понимает, что здесь есть что-то важное, что-то, к чему рано или поздно ему придется вернуться, разобрать и обдумать, но решает, что пока правильнее сосредоточиться на другом.

Любой, даже желторотый следователь НКВД знает, что у самого упертого, самого злостного врага народа есть две коренные слабости, и уже потому он обречен. Первая – его собственная плоть. В отличие от духа, плоть по своей сути, по самой своей природе есть политическая проститутка, она соглашатель и капитулянт. Сплошь и рядом легко, часто с радостью, она идет на сотрудничество с органами дознания, всегда готова предать дух, и против такой коалиции подследственному не устоять.

Дух еще хорохорится, лезет на рожон, не зная, что его родная плоть давно перекинулась на сторону врага, тихой сапой ведет переговоры со следствием, готова сдаться на его милость, только бы ее лишний раз не мучили. Мирно отправили на тот свет. Когда дух поймет, как глубоко проникла измена, предательство ломает его через колено, дальше он если и сопротивляется, то для проформы.

Второе, из-за чего обвиняемый обычно прогибается, дает слабину, – родня. В первую очередь это, конечно, мать, жена и дети. Особенно если они маленькие. Ты сам можешь рисковать как угодно, быть готовым к любому исходу, но тогда твердо помни: настоящий революционер не должен, не имеет права заводить семью. Потому что пусть ты искренне ненавидишь нашу родную рабоче-крестьянскую власть, чтобы вернуть страну в проклятое прошлое, готов жизнь отдать, но детей зачем за собой тянуть, они-то чем виноваты? Ведь о твоих делах они ведать не ведали, ни сном ни духом ни в чем не участвовали. С таким грузом и на тот свет идти тяжело. Однако ни по одному из этих двух направлений, – говорит в романе Лека, – мужу не подфартило, и тут, и там облом.