"Сатурн" почти не виден - Василий Ардаматский

— Чего не отзываетесь? — грубо спросил Кравцов. — Я из гестапо. Кто здесь живет?

— Мы живем, — ответила одна из женщин.

Кравцов оглядел захламленную комнату.

— Да, к вам никого не поселишь. У кого тут есть лишняя площадь?

— Да где ей тут быть, лишней? — осмелев, заговорила женщина. — Мы сами поселенные тут как погорельцы.

— Кроме одного, — оживилась вдруг женщина. — Вот у него-то как раз самая большая комната, раз в пять больше нашей.

— Кто такой?

— Бывший церковный староста Михайловский. Вы только поглядите, как он живет! Тут же все говорят, что он в соборе ценности с икон ободрал и теперь меняет их на продукты.

— Где его комната? — строго спросил Кравцов.

— Через одну от нашей. Налево.

Кравцов вошел к Михайловскому без стука. Два окна комнаты были занавешены какой-то одеждой. В дальнем углу трепетал кровавый язычок лампады, чуть освещавший вытаращенные глаза святого на иконе.

Кравцов подошел к окнам и сорвал затемнение. На старой деревянной кровати красного дерева лежал старик с благообразной белой бородкой. Он со страхом смотрел на Кравцова.

— Что… что вам надо? — с трудом выговорил он.

— Михайловский?

— Да.

— Вставайте! Я из гестапо.

Михайловский вскочил с постели и, торопясь, начал натягивать штаны.

— Сей момент… сей момент… — бормотал он.

— Садитесь сюда. Так. — Кравцов вынул из кармана лист бумаги с выписками из доноса и, не давая старику опомниться, строго сказал: — Вы написали нам заявление? Почему без подписи?

— Да, так уж… подумал… а вдруг… — ответил, заикаясь, Михайловский.

— Убедились, что от нас скрыться нельзя?

— Ну как же, как же! Я же и уповаю на ваше могущество.

— Уповаете, значит? Уповаете, а сами вставляете нам палки в колеса? — повысил голос Кравцов.

— Боже меня упаси! Да что вы! Да как же!

— А так. Мы с утра до утра ловим врагов настоящих, опасных, а вы решили отвлечь наши силы на старуху из детского сада, на полоумного садовника и на прочую мелкую шваль. Думаете, нам непонятно, зачем вы это делаете?

Блеклые глаза Михайловского налились ужасом, голова как повернулась налево, так и застыла, точно столбняк его хватил.

— Я этого не хотел, видит Всевышний, не хотел, — пролепетал он.

— Хотел или не хотел — это на вашей темной душе, а факт налицо — попытка повредить работе гестапо. И за это придется отвечать, мы шутить не любим!

Михайловского одолела икота.

— Извиняюсь… премного извиняюсь… Это от нервов, — прошептал старик, схватившись руками за стол.

— Вот ручка и бумага, — Кравцов еле сдерживал смех. — Пишите, я продиктую…

— Боже мой, боже мой! — лопотал Михайловский, пытаясь взять ручку непослушными пальцами. — Слушаю-с.

— Пишите: «Я, Михайловский, сознаюсь, что послал в гестапо заявление без подписи, желая помешать работе немецкой администрации…»

Михайловский соскользнул со стула и встал на колени.

— Христом богом клянусь! Не думал! Пожалейте старого человека! Лишил бог разума на старости! К стопам вашим припадаю! — выкрикивал он, задыхаясь.

Кравцов выдержал паузу и сказал:

— Ладно. Хватит. Пишите так… — он подождал, пока старик снова уселся за стол. — Значит, сознаюсь и так далее, а потом напишите так: «Письмо послал, не подумав о том, что сообщал о всяких мелких людях, не представляющих опасности новому порядку, как не думал и о том, что я мог направить гестапо по ложному пути и отвлечь от настоящих врагов Германии. За это приношу свои глубокие искренние извинения и прошу не привлекать к ответственности, учитывая мой преклонный возраст». Подпись и чтоб разборчиво, — приказал Кравцов.

Михайловский расписался. Кравцов взял бумажку, аккуратно свернул ее и положил в карман.

Михайловский судорожно вздыхал и мелко крестился, глядя на лампаду.

— Подождите, рано еще Бога благодарить. Где ценности, которые вы украли из собора?

Глаза у старика выкатились на лоб:

— Не брал… свято слово, не брал! Перед Богом, вот перед ликом Николая-угодника клятву даю!

— Ну-ну, — усмехнулся Кравцов. — Угодник вам, лжецу и вору, может, и поверит, но гестапо — нет! — Кравцов ударил кулаком по столу. — Гадина! В то время как все честные люди отдают последнее, чтобы помочь Германии в ее священной борьбе с большевиками, он ворует ценности, чтобы жрать масло и писать вредительские донесения! Собирайся и мигом! Мы тебе покажем, что такое гестапо и чем оно занимается. Ну быстро!

Михайловский встал со стула, его качнуло и он завыл высоким бабьим голосом.

— Молчать! — крикнул Кравцов.

Старик умолк.

— Если хочешь жить, тварь проклятая, ценности — на стол. Ну?

Михайловский сделал несколько шагов и повалился на постель.

— Здесь они, — пробормотал он, показывая на перину под собой.

— Вынимай и клади на стол. Живо!

Старик сполз с постели и трясущимися руками стянул на пол перину. Под ней на досках лежали куски иконных риз, большой крест с цепью и сверток в белой тряпке.

— Клади на стол, вор паршивый.

Старик положил ценности на стол.

— Здесь не все, — убежденно сказал Кравцов. — Выходит, жить тебе надоело? Одевайся.

Старик прошел в угол комнаты к стоявшему там пузатому самовару, открыл крышку и вытащил оттуда золотую цепь, крест, кадильницу, чаши.

— Теперь все, — выдохнул старец. — Стреляйте, не стреляйте — все.

— Садись, негодяй, к столу. Пиши! Если что тебя и спасет, так только чистосердечное признание. Ах ты, крыса церковная, Бога ограбил!

— Нечистый попутал… нечистый в грех склонил… — лепетал старик.

— Пиши: «Я, Михайловский, произвел кражу церковных ценностей в православном соборе». Написал? Так. Дальше: «Сознаваясь в этом преступлении, передаю похищенные мной ценности гестапо на укрепление великой Германии. Да здравствует Адольф Гитлер!» Написал? Подпишись разборчиво. Давай сюда.

Спрятав и эту бумажку, Кравцов пересчитал ценности и написал расписку: «По поручению гестапо я, Коноплев, принял от гражданина Михайловского похищенные им в церкви ценности в количестве тридцати двух предметов».

— Вот тебе, гадина, расписка, мы не воры, как ты. И завтра утром придешь в гестапо, получишь на эту расписку печать. Спросишь там господина Циммера. Запомнил?

— Циммера, — прошелестел старец.

— Правильно. Не вздумай скрыться, под землей найдем, ворюга.