Инженю, или В тихом омуте - Ольга Ланская

Она даже не стала напоминать себе, что, когда ее сажали в машину у дома, она совсем не ждала такого. И что в рассказах Виктора все было иначе. Но когда длинный достаточно грубо поднял ее за руку и повел за собой, она спросила себя только одно: если у этой истории такая середина, то каким же будет ее конец?

Но ответа у нее не было. И если честно, она совсем не хотела его искать…

— Ты трубочку-то возьми, Марина Польских. Да дома ты, знаю, — разговор же пишешь. Ну давай бери, потолковать с тобой надо. Или такая крутая теперь, что лишь бы с кем говорить не хочешь?

В голосе была издевка — словно он видел ее сейчас, обладатель этого голоса. Видел, как она сидит на разобранной постели, ненакрашенная, разбитая, измотанная, нервная — так не желавшая просыпаться и возвращаться в действительность. Подсознательно цеплявшаяся изо всех сил за абстрактно-сладкий сон. И вынужденная проснуться именно из-за него, из-за этого чертова голоса.

У нее было такое ощущение, словно тот, кто звонит, и вправду ее сейчас видит. И наслаждается ее состоянием, говоря про себя: «Ну что, дура, влезла в историю, а теперь жалеешь? Ну охота было тебе, дуре, соваться — тебя ж предупреждали. А теперь все, попала ты, Марина Польских, — и жалей не жалей, а уже не денешься никуда».

В принципе не было ничего сверхъестественного в том, что он догадывается, что она дома, — потому что он слышал пиканье записывающего устройства, предававшего ее раз в тридцать секунд мерзким тонким сигнальчиком. Но ведь он не мог быть на сто процентов уверен, что это запись, — тем более центр, старая АТС, да и вообще мало ли что? Она вот, например, когда звонила Вике на работу, там всегда слышно было плохо, помехи все время какие-то — а ведь банк, значит, деньги есть, но, видимо, нет возможности связь получше сделать. И тоже, между прочим, центр — не так далеко от нее.

Может быть, не надо было нажимать на кнопку записи — но она это сделала автоматически. Она совершенно не хотела с ним говорить, с этим голосом. И вообще ни с кем не хотела. И когда он разбудил ее двадцать минут назад и сказал, что знает, что она его слышит, и дает ей двадцать минут на то, чтобы проснуться, прежде чем он перезвонит, она не собиралась ни подходить к телефону, ни записывать разговор. Но как только раздался звонок и щелкнул автоответчик, весело и кокетливо сообщивший, что его хозяйка не может сейчас ответить звонившему, и уже знакомый голос произнес: «Ну здравствуй, что ли, Марина Польских», — она вскочила и нажала на запись. И села обратно на постель.

Так что он мог догадаться, что она дома — и сидит сейчас и слушает, что он ей говорит. И хотя в этом не было ничего удивительного, все равно возникало ощущение, словно он наблюдает за ней сейчас.

— Значит, побеседовать со мной не хочешь, — спокойно констатировал голос. Он не был озлоблен, он, как всегда, был весел и самоуверен. — С журналистами, значит, с удовольствием — а как со мной, так никакого желания. Или такой известной стала, что лишь бы с кем не общаешься? Ну хочешь, интервью у тебя возьму? А что — запросто. Вопросы-то задам поинтересней, чем эти тебе задавали. Ну так берешь трубку-то?

Она не сводила с телефона глаз. Точнее — с той маленькой белой пластмассовой приставки, которая записывала сейчас его речь. Наверное, надо было встать и убрать звук — но прикоснуться к автоответчику было все равно что прикоснуться к нему. Это было глупо — но ей и раньше казалось, что автоответчик всякий раз оживает, когда кто-то беседует с ней через него, и становится частичкой плоти и духа говорящего.

— Так чего молчишь, Марина? Ты, случаем, не испугалась? Меня чего бояться — я тебе добра желаю. Да и ты ведь смелая у нас — и в свидетели пошла, и засветилась, и с милицией вон воюешь за правду. У тебя машину поджигают, намекают, чтоб молчала, — так ты еще больший шум поднимаешь. Даже я проникся. Ну а тут чего? Ты давай трубочку-то бери — жду же…

Она вдруг подумала, что он стопроцентно уверен, что она дома, — он так звучал. А значит, он за ней следил — почему нет, собственно? И видел, как ее привезли вечером, видел, как часа через четыре погас свет в окне, — а если просидел всю ночь у подъезда, то видел, что она не выходила. И теперь вот звонит из автомата с угла дома напротив — или даже по мобильному.

— Ладно, не хочешь говорить — тогда слушай! — Голос отбросил веселость, став жестче и резче. — Кончай ты в это лезть — мой тебе совет. В плохую историю ты вляпалась — в очень плохую. И сама не понимаешь, чем все кончиться может. А я за тебя болею, можно сказать, — вот и советую. Машина твоя — это так, первое предупреждение, считай. А в следующий раз посерьезнее предупредят — а то и вообще… Вот посиди и подумай — нужны тебе такие приключения? За правду воевать — дело хлопотное. Да и на кой тебе эта правда?

Голос хохотнул, снова веселея, — словно на время вырвался из-под контроля хозяина, а вот сейчас вернулся обратно.

— Я тут по телевизору смотрел тебя, и в газете читал, и все думаю — то ли ты и впрямь такая наивная, то ли прикидываешься? Вот сейчас разговор наш опять пишешь — значит, непростая ты. А послушать тебя да почитать — ну проще некуда. Но я ж за тебя, я в твою наивность верю. А раз наивная, так послушай умного человека — кончай светиться. И милицию послушай — они ж тебе тоже добра желают. Поняла? Или лично объяснить, чтоб доходчивей? Ты подумай, в общем, Марина Польских, — стоит ли нам с тобой встречаться. Я, конечно, за, а вот как ты — посмотрим. Тебе решать…

Голос усмехнулся и пропал. Превратившись в короткие частые гудки. Неприятные, неприветливые, злые. А потом громко щелкнула в старом автоответчике решившая остановиться кассета. И наконец наступила тишина. Но она продолжала сидеть неподвижно и молча. И вздрогнула, когда телефон зазвонил снова.

— Марина, это лейтенант Мыльников… Андрей… — Человек на том конце провода явно нервничал. — Я вам что хотел сказать, Марина, — только между нами. Начальство тут рвет и мечет — ну по поводу передачи вчерашней и интервью в сегодняшней газете. Зря вы так, Марина, — я же вчера, когда от вас на работу приехал, кассету отдал, где угрожают вам, и вроде объяснил все, и начальство вроде нормально отнеслось. А теперь еще хуже стало. Я тут вроде объяснял, что, может, вранье в газете, что, может, вы сказали всего пару слов — ну нервничали из-за машины, могли чего-то такое неправильное сказать, — а они раздули. А мне теперь и не верит никто. Тут вообще такое творится… Вы меня, конечно, не услышите сегодня, вы уехали куда-то, я так понимаю. Но я вас прошу — когда вернетесь, домой мне позвоните, ладно? Через неделю, через две — все равно. Номер помните? Ну давайте продиктую еще раз на всякий случай. И я вас прошу, Марина, — не говорите вы ни с кем больше. Хотя вы меня все равно не слышите…

В нервном, дрожащем голосе Мыльникова, кроме волнения, чувствовалась тоска. Видно, ему и вправду досталось. Видно, он и вправду переживал не только за себя, но и за нее. По крайней мере звонил он явно сам — и на собственный страх и риск, потому что хамелеон вряд ли одобрил бы такую инициативу.

Она слабо улыбнулась, благодаря Мыльникова за поддержку. В конце концов, во всей этой истории он был единственным, кто хоть частично ее поддерживал. Если не считать Виктора — который, конечно, помогал советами, но при этом был в стороне, да и в реальности все происходило иначе, чем в его рассказах. Так что ей и правда было приятно, что Мыльников ее предупредил, что милиция на нее теперь еще сильнее озлоблена. Но все же неприятного в его звонке было куда больше — потому улыбка и вышла слабой, призрачной почти.