Полина Прекрасная - Ирина Муравьева

– Да, да, – прошептала она. – Да, конечно… Нет, я не ошиблась. Отнюдь не ошиблась…

Иван Петрович положил ладонь на ее хрупкую талию, как давеча в вальсе. Она не шевелилась.

– Я вас, – задыхаясь, пробормотал он, – я так вас…

– Я знаю, – она перебила его. – Я все давно знаю. Вы только молчите! Я слов не люблю.

Иван Петрович покорно и испуганно замолчал. Она отошла к окну и опустила шторы. В комнате стало почти темно. Иван Петрович поднялся с полосатого стула и опять положил ладони на ее талию. Он плохо соображал, что делает: сердце билось так сильно, и так сильно сдавило всю голову, что даже если бы она вдруг вновь откинула штору, он и не заметил бы этого света. Она подняла как будто погасшее разом лицо. Иван Петрович, чуть дотрагиваясь, поцеловал ее бледные губы.

– Еще, – простонала она. – Что так слабо?

Тогда он губами разжал ее губы, и оба они задохнулись как будто. Княгиня припала к нему, и с восторгом он вдруг ощутил ее твердый сосок. Слюна его стала соленой, как кровь. А может быть, это к ней кровь примешалась.

Наконец княгиня оторвалась от Ивана Петровича и отступила к своему мольберту. Волосы ее двумя блестящими черными волнами свисали по обе стороны лица.

– Ступайте сейчас, – приказала она. – Сегодня не нужно позировать.

Она как-то странно произнесла это слово.

– Когда же? – спросил он.

– Не знаю. Не здесь, – сказала она с тем же странным значеньем.

Он медлил.

– Ну, что вы молчите? Я завтра приеду. В четыре. Скажите: куда?

– Приедете? Вы? Неужели же правда?

– Хотите вы этого?

Вместо ответа Иван Петрович опустился на колени, зарылся лицом своим в белую блузу и жадно, с каким-то израненным стоном стал вдруг целовать ее ноги сквозь эту холщовую плотную ткань.

Спустившись по парадной лестнице и вырвав из рук старого лакея с красными, как сукно, щеками свой плащ, он бросился по Поварской совсем не в направлении своего дома, а сам не зная куда, и вскоре опять очутился на Никитской. Там он вошел в первую попавшуюся ресторацию, заказал себе простых русских щей и с жадностью съел всю тарелку, выпив заодно две рюмки водки. Голова его сильно кружилась. По-прежнему было тепло, и на небе синели совсем уже летние тучи.

На следующий день он опять не пошел в департамент и, приказав Федорке вымести и убрать всю квартиру, отправился на Кузнецкий мост. Это прелестное место издавна было сосредоточием человеческой суетности. Если бы житель столицы, имеющий развитое воображение, мог представить себе, что он увидел бы сверху, взлетев в облака на каком-нибудь шаре, то он бы себе самому не поверил. Под ним потекла бы бурливо река, вся сплошь из людей, потерявших солидность и ту величавую мину, какая удачно разнит от какой-нибудь мошки и блошки венец мирового творенья. Многочисленные экипажи с трудом протискивались сквозь пешеходное месиво, и огромные белые коробки, в которые картавые по требованию парижской моды приказчики упаковывали только что приобретенные товары, казались судами во вздыбленных водах.

Иван Петрович зашел в один из самых дорогих магазинов и спустя полчаса вышел из него с долгом, превышающим все, что должны были через месяц прислать ему из деревни, зато с тоже очень нарядной коробкой, увитой зеленою шелковой лентой.

Пробило полдень. Ожидание истомило его. Он отпустил Федорку и попробовал уснуть. Сон не шел к нему. С двух часов выбритый, надушенный, в новом фраке и в тончайшей батистовой рубашке, Иван Петрович стоял, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел вниз, на тихий, весенний и сонный Подкопаевский переулок. Наконец к дому, в котором Иван Петрович снимал свою уютную, но небольшую квартиру во втором этаже, подьехала карета с наглухо зашторенными окошками. Крошечная женщина под густою вуалью вылетела из нее стремительно, как птица вылетает из клетки. Иван Петрович бросился к двери и отворил ее. Очутившись в прихожей, княгиня Ахмакова молча подняла вуаль и подставила губам Ивана Петровича бледное лицо свое. Уста их слились. Не прерывая поцелуя, Иван Петрович подхватил ее на руки и понес в спальню.

Ее обнаженное тело было словно бы выточенным искусным резцом итальянского мастера. Каждая линия достигла совершенства. Над левою грудью краснели две родинки. Иван Петрович не успел ни сказать ей чего-то важного, ни спросить: все, что сейчас происходило между ними, происходило стремительно и страшно по той беспощадно нахлынувшей силе, которая их сокрушила обоих. Наконец оба они откинулись на подушки, тяжело дыша, и Иван Петрович, ослепший в самую последнюю секунду своего блаженства, открыв глаза, искоса взглянул на княгиню Ахмакову и не узнал ее. Голова у нее была немного приподнята, словно ей не хватало воздуха, на лице было то же страдальческое и страстное выражение, которое он уже несколько раз ловил у нее, а покрытый потом лоб морщился. Она оперлась на правый локоть и близко-близко посмотрела на него. Узкие ноздри ее тонкого носа раздулись. Иван Петрович опять потянулся к ней губами, как нежный теленок, бывало, напившись вовсю молока, снова тянется к матери, но она быстро зажала его губы горячей ладонью:

– Нет, нет!

И вскочила с постели. Он с обожанием и каким-то даже отчаяньем, причины которого никто на свете не может объяснить, впился глазами в это точеное, маленькое, как у девочки, тело, и мысль, что, ежели бы она сейчас приказала ему умереть, он умер бы, не рассуждая, восторгом пронзила его.

Она поспешно надела платье, подбитую легким дорогим мехом накидку, потом потянулась рукой к башмакам. Стыдясь своей наготы, Иван Петрович стал на колени и начал зашнуровывать ее высокие ботинки с выгнутыми каблуками.

– Вы любите, верно, стоять на коленях, – сказала она, усмехнувшись. – И давеча тоже стояли…

Его обожгло.

– Нет, не на коленях… Но вас я безумно… люблю. Вот в чем дело…

Она перебила его:

– Об этом прошу вас молчать! Умоляю!

– Зачем же молчать? – от души удивился Иван Петрович. – Вы – вся моя жизнь отныне. Навеки.

Княгиня поморщилась.

– Не провожайте!

– Когда я увижу вас снова? – спросил он.

Она подошла к нему вплотную и слегка приподняла вуаль.

– Вы любите, вы говорите?

– Люблю.

– Тогда вы докажете мне ваше чувство. Ведь вы не боитесь любых доказательств?

– Нет, я ничего не боюсь, – отвечал он. – Хотя… Я боюсь одного: потерять вас…

Она опустила вуаль.

– Увидимся через неделю. Прощайте. Старайтесь со мною нигде не столкнуться на этой неделе. Вы слышите, милый?

– Но это же вечность! – воскликнул он пылко. – Ведь целая вечность!

Но княгиня уже отворила дверь на лестницу. Иван Петрович, прикрывшись рубашкой, рванулся за ней.

– Куда вы? – спросила она, засмеявшись. – Куда вы? На улицу, что ли? Безумный!