Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

рельеф местности, был завершен и замкнулся тремя концентрическими кругами. Делались последние приготовления. На чердаках пристреливались по ориентирам пулеметы, в подвалах создавались схроны, высеивались не клумбы, а минные поля. Все в городе уже знали, что детям нельзя больше бегать, где попало. Но и сами дети, старшие школьники — по крайней мере, мальчики — учились владеть оружием уже не по желанию, а поголовно.

*** 

В воскресенье ультиматум зачитали на общем собрании жителей. Сергей Борисович предоставил всем желающим право высказать свое мнение.

«Пусть люди сами решают», — похоже, он говорил это искренне.

Но получился не плебисцит, а пятиминутка ненависти. На что бы алтайцы ни надеялись, они ошиблись. Легитимности в глазах подгорновцев ультиматум этому Мазаеву не добавил, даже наоборот. Богданов давно не видел таких эмоций в их размеренной жизни. Наверно, более лютую злобу мог бы на себе почувствовать только американский десант. Сжатые кулаки, сведенные от злости челюсти, мечущие молнии глаза. Он мог понять людей. У них отняли их самую дорогую вещь — веру в то, что где-то есть большая и хорошая Россия, которая примет обратно отколовшийся кусок, накормит и обогреет. Отняли — а теперь готовились отнять остальное, то, что они создали своими руками.

Вначале Демьянов назвал аргументы против сопротивления. Они были просты и понятны. Если они согласятся на пять условий, все решится мирно. Скорее всего, не будет большой крови и разрушений. В противном случае… но не успел он закончить перечислять плюсы сдачи без боя и перейти к минусам, как его неожиданно прервали.

Со своего места поднялся Никифор Ильич. Старейший житель города. Седой, с коричневыми пигментными пятнами на лице Мафусаил, со щеками, морщинистыми, как изборожденное поле. Свою бабку Елизавету он похоронил уже здесь, в Подгорном, этой весной. Именно поля он всю жизнь и пахал, работая трактористом и комбайнером. А выйдя на пенсию, работал уже на себя, без механизации, но с таким же упорством вгрызаясь в землю лопатой. При этом сохранил ясный ум и до самой войны был в курсе международного положения, хоть и имел пять классов образования.

Старик с трудом доковылял до трибуны и уставился на собравшихся, как Вий, из-под своих кустистых бровей. Взглядом он мог прожечь дырку в стене.

— И ради чего мы выжили, а? Зачем землю пахали, зачем чинили, строили? Чтоб все отдать бандитам? На блюдечке? А вот … им! — тут он сказал непечатное слово—., — Плавали, знаем… Приходит к нам в хату пять… или десять лет назад… такая вся из себя  учителка … с этой, с урной. И говорит — ставьте, дед и бабка, сюда крестики. За президента. Или галочки. Вам же вчера соцработники мешок принесли от губернатора. С печеньем, крупой и маслом подсолнечным. Вот и радуйтесь, мол. Думала, если мы старые, то в маразме, в детство впали. И за печенюшки хоть душу продадим. За печенюшки! Я ей эту урну чуть на голову не надел.

И старик пустился в воспоминания, сколько ему «сукины дети» попортили крови. Не забыл ни одной обиды, а некоторые мог и приукрасить.

— Ильич, спасибо, - Сергей Борисович мягко остановил пламенного оратора. — Мы уже поняли тебя. Дело надо обсуждать. Садись, пожалуйста.

Дед подчинился, но еще долго бурчал себе под нос про тарифы ЖКХ, хамство чиновников и обивание порогов ради бумажек, вспоминая случаи, накопившиеся за долгую жизнь в «возрасте дожития», а теперь казавшиеся чем-то из сказки про неведомую страну.

То время явно выигрывало по сравнению с концом света и большинством вспоминалось с теплой ностальгией. И даже те проблемы казались по-домашнему милыми и смешными.  Это не мешало  ненавидеть тех, кто в их глазах нес вместе с агрессором долю вины в катастрофе. Даже если люди были в этом несправедливы, их, потерявших все, можно было понять.

«Эх, старче, — подумал Демьянов с болью в сердце. — А ведь если мы не сдадимся, у тебя почти не будет шансов увидеть эту зиму. Осада, штурм, возможно, бегство — куда тебе в твои восемьдесят семь? Понимаешь ли ты, что предлагаешь?»

Этого не было в планах. Демьянов хотел, чтоб дискуссия велась не на эмоциях. Если бы он увидел, что большинство по-настоящему настроено присоединиться к Заринску, он тут же сложил бы с себя полномочия, и они начали бы объединение на их условиях, хоть это и было бы рейдерским захватом.

От майора не ускользнул одобрительный кивок Богданова. Тот, как верный ученик Макиавелли, подумал, что это была часть срежиссированного спектакля. Но нет, Демьянов никогда не стал бы манипулировать людьми в таком вопросе. Он считал, что  у них должно быть право выбора.. 

Может, алтайцы убьют совсем немногих. А остальных всего лишь лишат части материальных благ, части прав… части самоуважения. Но разве это стоит того, чтоб снова выпускать на свободу ужасы войны? Не лучше ли смириться?

Да, судя по тому, как обстоят дела в Заринске, у высшей власти там руки из жопы растут. На таких землях не суметь себя прокормить!  И не перевесит ли вред от этой некомпетентности плюсы мирного объединения? Это как представить, что старый мир вдруг объединился бы под властью правительства Эфиопии. Плюсы и минусы…

 Сам того не понимая, «дед Щукарь» закрыл для них мирную, хоть и малопочетную дорогу. Узкую тропинку, по которой можно было пройти. Теперь даже тем, кто колебался, не из трусости, а по мудрости, будет стыдно сказать об этом. А те, кто с самого начала был настроен не сдаваться — их было большинство, и здесь была вся молодежь из Академгородка — и вовсе впали в неистовство. Демьянову пришлось дважды ударить кулаком по столу, чтоб снова установилась тишина. Он видел, что почти все хотят умереть, сражаясь, а не жить на коленях.

Все просто. Они видели катастрофу, но никогда не участвовали в настоящей войне. Поэтому так легко решили. Но на их стороне были и многие из тех, чей жизненный опыт был не меньше, чем у него самого. Они тоже хотели драться, но по другой причине. Не за идеалы, а за свою хату и клочок земли, в которую столько сил вложено.

«Быть по сему. Дай бог, чтоб никто из вас не пожалел о своем выборе».

Даже если и были готовые возражать, готовые  капитулировать, они не решились открыть рта...

С этого дня мужское население города жило на казарменном положении, хотя и ночевало по домам.

Каждую неделю Подгорный вооружал двести-триста небритых, а то