Черные ангелы - Франсуа Мориак

Матильда раздвинула шторы, прижалась лбом к стеклу. Она слышала, как бьется о камни Бальон и перекликаются два соловья у Фронтенаков. Симфорьен наказывал ей ни в коем случае не открывать окно: «от пыльцы и прочей растительной пакости» у него обострялись приступы. Но она задыхалась в этой зловонной комнате. Запах курений и мочи спирал ей грудь. И только тонкое стекло отделяло ее от свежего воздуха, молочно-белой ночи, посеребрившей увядающие гроздья сирени и первые цветы боярышника. Рука ее потянулась к шпингалету и замерла…

— Нет, нельзя, — спохватилась Матильда.

Аббат Форка сказал ей: «Не спрашивайте меня, какова степень вашего участия в этом преступлении. Вам отпускается ваш грех. Но при условии, что вы будете выполнять все, что нужно по уходу за мужем: Господь ждет от вас полной и безоговорочной самоотдачи!» Поначалу подчинение этому приказу принесло ей облегчение и покой. Но в этот вечер, впервые со дня исповеди, ей стало невмоготу.

Может, это потому, что человеческий суд больше не угрожает Градеру, и смерть, уже простершая над ним крыло, скоро похоронит всю эту кошмарную историю? Матильда снова ощутила себя живой и свободной. Чего ради она, здоровая, полная сил женщина, должна быть привязана к этому чуть ли не покойнику, задыхающемуся и хрипящему даже во сне? Некоторые, между прочим, времени даром не теряли, они счастливы: Катрин и Андрес… Андрес и Катрин. Они гуляют сейчас рука в руке, они вместе… Матильда отпускает занавеску, идет в туалетную комнату. Окошко тут под самым потолком. Матильда кладет на табурет стопки переплетенных журналов «Иллюстрасьон», которые Симфорьен листает, когда ему не спится, встает на них и высовывает голову в бездну мерцающих сумерек с сияющими сквозь ветки звездами. Лицо ей обдает влажным дуновением. С лугов доносится кваканье лягушек и запах водяных растений. Ветер переменился и больше не пахнет сиренью. Немолодая женщина, неуклюже взгромоздившись на груду журналов, царапая локти о край черепицы, жадно вдыхает пресыщенный ароматами вечерний воздух. Она все-таки женщина…

— Матильда!

Журналы падают. Срывающийся голос кричит:

— Ты открыла окно! Я же чувствую…

— Да нет же, — успокаивает она мужа, возвращаясь к его постели, — нет! Я просто нечаянно уронила табурет. Спи. Я тоже ложусь.

Матильда трогает рукой его лысый и мокрый от пота лоб. В комнате стоит зловонный едкий дух, она старается не дышать. Усилием воли заставляет себя молиться, заранее зная, что заученные наизусть слова, в которые она не вкладывает душу, не принесут ей утешения. Матильда молилась, но душа ее принадлежала к разряду глухих: такие не воспринимают и никогда не воспримут ответное слово Бога. В ответ на свои молитвы она слышала только астматический храп мужа да еще далекую перекличку соловьев, а когда соловьи смолкали, быть может встретившись наконец, — журчание речки в зарослях ольхи.

Бесшумно открылась дверь — так умела открывать ее только Катрин. Худенькая фигурка скользнула в комнату.

— Хочешь подышать воздухом, мама? Андрес ушел к священнику, будет дежурить до утра… Погуляй: восхитительная ночь.

Матильда встала. Лица дочери она не видела, но слышала по голосу, что та счастлива. И эта неожиданная забота — щедрость женщины, понимающей, что она богаче… Матильда тихо поблагодарила дочь, сказав, что свежий воздух и в самом деле пойдет ей на пользу.

Всходила луна. Матильда пошла не по аллее, а по песчаной тропинке, казавшейся ночью еще белее, чем днем, и остановилась под сосной, той самой, под которой тридцать лет назад располагался их «голубятник». Сосна была все такой же, зарубки тех времен превратились в зарубцевавшиеся шрамы на ее огромном стволе. Матильда приникла к нему постаревшим лицом, прижалась лбом к коре, зажмурилась. Горький хмель воспоминаний кружил ей голову, из детства на нее смотрели ясные голубые глаза маленького Градера, и все они теснились вокруг нее: Адила, благочестивая, сердобольная, и она же — безрассудная; Андрес, любимый мальчик, увалень деревенский; эта женщина — Тота, и та другая — Алина, и кюре… Только теперь она впервые осмелилась взглянуть на все, что совершили непоправимого за полвека в глухом уголке земли эфемерные создания перед очами вечного Бога. И все это будет продолжаться дальше: в Андресе, в Катрин, в их детях и в ней самой, — возможно, ей предстояло изжить бесконечно долгую старость (но желание — его не изжить!), череду неведомых душераздирающих лет. Нет, смерть не обрывает начатого. Габриэля не станет, но так уж устроен мир, что яд переживает змею. А сам он, маленький голубоглазый Градер, от кого получил злое наследство? Куда уходят наши корни? Где, в каких непроходимых зарослях кроется отравленный источник?

Между тем Матильда знала, что существует и другая сила: Адила была спасена; грешник, совративший ее некогда, теперь тоже шел ее дорогой. Надежда торжествовала даже здесь, в Льожа. Любовь победила, та любовь, чье истинное лицо не видно миру… И пусть Матильда не слышит ответа на свои молитвы и не чувствует поддержки, она все равно будет двигаться по этому пути, вытянув руки, как слепой, который верит, что свет существует, — потому что однажды она своими глазами видела в убогой ризнице человека, с которым говорил Бог. Матильда жаждала спасения не для себя, она не искала вечной жизни и за пределами вещного мира не различала ничего. Она была настоящей женщиной, и все ее помыслы возвращались к Андресу. Чуть-чуть затеплившаяся вера оживила в ее сердце способность страдать ради другого. Если малышу это принесет хоть малую толику пользы… О, тогда она готова до самой смерти задыхаться в вонючей комнате старика.

— Мне пора на дежурство, — сказал Андрес Катрин.

Он знал, что аббат Форка не ждет его раньше одиннадцати, но выносить тяжесть девичьей головы у себя на плече стало ему невмоготу. Катрин вызвалась проводить его до поселка, и он не нашелся, что возразить. Но едва только они дошли до первых домов, он пожелал ей спокойной ночи и продолжил путь один.

Луна била по неказистому фасаду дома кюре. Имея в запасе три четверти часа, Андрес намеревался провести их на свободе. Отца он не боялся: тот уже почти не мог говорить. Другое дело священник… Предстоит выдержать его взгляд… А может, он ясновидящий, этот аббат Форка… Тогда он прочтет в сердце Андреса… И начнет причитать: «Я приютил вашего умирающего отца, не платите мне злом за добро… Оставьте в покое мою сестру…» Что противопоставить шантажу? Андрес не умел лгать и лукавить. Лучше ответить уклончиво. До чего же он ненавидит этих типов в сутанах: жизнь отравляют, стремятся сделать других такими же несчастными, как сами. Так бурчал про себя юноша, вышагивая вдоль ограды. Обойдя вокруг дома, он поднял голову.

В глубине одной из комнат светился ночник у постели отца. Открытое окно перегораживал черный силуэт. Кюре сидел, должно быть, на подоконнике, опершись затылком о раму, и профиль его китайской тенью выделялся на освещенном фоне. Ворот сутаны был расстегнут, голова чуть запрокинута. «Воздухом дышит», — подумал Андрес. Действительно, сидящая фигура священника ничем не выдавала его внутренних терзаний. Только что он битый час успокаивал больного: тот готовился к причастию, но то и дело, вспомнив еще какой-нибудь проступок, впадал в панику и ощущал потребность исповедаться снова. Аббату Форка с трудом удавалось его утихомирить. Сейчас убийца лежал и улыбался небесам.