Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн

бумаги и разучиваются роли. Котов по-прежнему очень любезен, но меня это уже тяготит, т. к. я не знаю, как потом расплатиться с ним. В довершение всего он влюбился в Лилю и усиленно это проявляет, сейчас ходит зеленый и очень кислый, т. к. с ее стороны взаимности быть не может. Она этим страшно тяготится…[277]

А Лиля, сетуя на невозможность прислать Вере побольше продуктов, сообщала: «дело в том, что у крестьян все отобрано, ни я, ни Магда ничего на деньги купить не можем. Котову приносят, как услугу, а очень не хочется его затруднять и тем обязываться»[278]. При таких условиях взять Ирину к себе Лиля не могла, хотя она и знала, что Ирина в приюте. Она пишет об этом Вере.

К счастью, в конце декабря Магда сообщила Юле: «…одна радость: наконец получаем комнату! Отвоевали ее с великим трудом, ибо наш антрепренер, воспылав нежными чувствами к Лиле, всячески тормозил это»[279]. Лиля сразу же начинает мечтать о том, чтобы забрать Ирину к себе: теперь есть куда ее привезти. Она посылает Вере планы и инструкции, как организовать переезд Ирины и что нужно будет для ее размещения. Письмо Лили так и дышит любовью к ребенку и ожиданием ее приезда:

…Бери ты отпуск, забирай Иринку и езжай сюда. Иринку я могу оставить у себя. Теперь со столом мы отделились, хлеба больше, чем [надо], деньги у меня будут, буду прикупать, Иринка ребенок спокойный, с ней не трудно. С тобою что-нибудь поставим здесь, и ты возьми себе роль какую захочешь, и обработай ее здесь в тиши, сытости и чистоте. Ругаться с тобою честное слово не буду! Буду за тобою ухаживать. Насчет вегетарианства у нас плохо, так что ты крупы привези, но картошки и хлеба хватит. Милая, решай скорее. На днях будет у тебя Ананий Иванович[280], может быть с ним и приедешь. А Иринка будет у меня счастливейшим ребенком! Как я ее люблю. Может быть Марина и не возьмет ее у меня.

Для меня это такое счастье! Кажется ничего в жизни больше не надо. Верка! Бери ее скорее из приюта, вези ее ко мне. Захвати все платица <так>, кот. остались у тебя. Господи как жду ее! Даже забыла, как люблю ее. Под Рождество я так ужасно видела ее во сне, что встала ночью к Магде и рассказывала ей. Но тогда я взять не могла, нас кормил Ал. Вас., и я даже и говорить-то об этом не могла. А теперь мы ни от кого не зависим. Господи, как я рада. Иринка расцветет здесь, окрепнет. Скоро ведь лето. Родная девочка! Видишь, я так одурела от радости что могу взять ее, что ни о чем больше и писать не могу.

Если ты ее сама привезешь, так уж и не знаю как тебя и принять. На руках буду тебя носить. Для Иринки возьми непременно белья, кастрюльки, а то здесь у нас нет. И если есть у нее кружечку. Верусь, если приедешь, то привези простого мыла и соли. Страсть нужно!!![281]

Вера должна была все устроить и поехать за Ириной в Кунцево, где находился приют. Конечно, для этого надо было заручиться согласием Цветаевой. Но как раз во время переселения Ирины в приют Вера была тяжело больна. Об этом сообщает Магда в письме к Оболенской: «Что касается сухарей переданных с оказией>, то часть их отобрали милиционеры. Не знаю, почему Вера и М. С. не дали знать. Кажется, оба лежали в инфлуэнце»[282]. Вера долго не поправлялась, были тяжелые осложнения; тем не менее в январе сестры обсуждают, как заполучить Ирину. В это время в Москве идут аресты друзей и знакомых; тучи сгущаются и над Фельдштейном. В конце февраля его арестовывают. Ирина умерла несколькими днями раньше. Можно себе представить, в каком состоянии находилась Вера в январе и начале февраля 1920-го. События развивались стремительно и жестоко.

Всему этому Магда была свидетелем. Лиля позднее писала брату: «Магда Нахман в Берлине. Не знаю ее адреса. <…> Может быть найдешь ее. Она тебе тоже сможет рассказать. В год смерти Ирины она жила со мной, а перед этим с Асей и Верой»[283]. О смерти Ирины Магда сообщала Юлии:

Умерла в приюте Сережина дочь – Ирина – слышала ты? Мих. Сол. под арестом – это на днях Вера писала. Лиля хотела взять Ирину сюда и теперь винит себя в её смерти. Ужасно жалко ребенка – за два года земной жизни ничего, кроме голода, холода и побоев[284].

Магда не упоминает матери ребенка, разве что косвенно и нелестно: «ничего, кроме голода, холода и побоев». Безусловно, она пишет с точки зрения сестры Сергея Эфрона, Лили, и поэтому вполне предсказуемо называет Ирину «дочерью Сережи», но все-таки в ее словах звучит выпад против матери. Живя в одной квартире с Верой, когда та вместе с Лилей ухаживала за Ириной, и теперь деля жизнь с Лилей, зная все подробности смерти Ирины и понимая Лилино чувство обиды и вины, Магда однозначно приняла сторону теток и их трактовку того, что произошло, хотя никто не заявлял открыто, что Цветаева непосредственно виновата в смерти дочери. Слухи о том, как Цветаева обращалась со своей младшей дочерью, действительно ходили и дошли даже до Крыма: еще в августе 1917 года Пра – Е. О. Кириенко-Волошина – писала Вере Эфрон из Коктебеля в Долыссы, где та гостила:

Борис Трухачев мне говорил, что маленькая Ирина в ужасном состоянии худобы от голода; на плач ее никто внимания не обращает; он был совсем потрясен виденным. Рассказал только мне под большим секретом. Что это такое? Бред Бориса на кошмарную тему или кошмарная действительность?[285]

Кажется, действительность и впрямь была кошмарной. Об этом свидетельствует и ответ Юлии Магде:

Я понимаю, огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет, так лучше. Но думая о Сереже, я так понимаю Лилю. Но она совсем не виновата. Что это с Мих. С., Господи? Ничего не понимаю[286].

Ни Магда, ни Юлия не были близки с Цветаевой, упоминания о ней в их переписке