Я свидетельствую перед миром. История подпольного государства - Ян Карский

— Но сначала я должен заехать в Бессьер, — сказал я. — Я оставил там чемодан и пальто.

— В чемодане есть что-нибудь важное?

— Разумеется нет!

— Тогда плюньте на свои вещи. Купите новые. В Бессьер возвращаться не стоит. Там могут быть немецкие шпионы. Эта зараза проникает повсюду. В Париже их пруд пруди.

— Мне уже говорили. А в Анже?

— И там небезопасно. Так что надо быть очень внимательным. Ну а сейчас найдите себе какой-нибудь уютный отель в квартале Сен-Жермен и заранее купите на завтра билет в Анже. Желаю удачи.

Я взял такси, велел шоферу ехать на бульвар Сен-Жермен и снял комнату в комфортабельном, но очень тихом отеле. В моем распоряжении были вечер и ночь, и я решил воспользоваться этим временем. В Варшаве я привык жить, постоянно чувствуя угрозу, и до чего же приятно было сознавать, что теперь это чувство отступило.

Парижанам не приходилось бояться гестапо. Хоть вечер был ненастный и собирались тучи, по бульварам гуляла толпа бодрых, хорошо одетых людей, еще более разноплеменная, чем в мирное время. Шла «странная война»[67], которая вот-вот должна была так страшно оборваться. Я дошел до «Кафе де ла Пэ», которое запомнилось мне как совершенно волшебное место. Ни одного свободного столика не было, и я с трудом отыскал себе место. Рядом посетители оживленно разговаривали, потягивая пиво, вино или кофе. Даже теперь, зимой, на террасе было полно народу, люди жались поближе к источающим тепло жаровням.

Остаток вечера я посвятил покупкам, потом побаловал себя роскошным ужином и еще немного побродил по бульварам, прежде чем вернуться в отель с кипой французских газет. Ничего нового я из них не вычитал и быстро заснул.

На следующее утро, надев новый костюм, я поехал в Анже. В этом городе французские власти разместили польское правительство. Там была официальная резиденция польских министров и зарубежных послов. Франция предоставила ей статус экстерриториальности, так что это было настоящее суверенное государство.

Найти резиденцию не стоило никакого труда. Первый встречный француз указал мне дорогу и прибавил, что все в городе считают за честь приютить у себя правительство «несчастной Польши, на которую так вероломно напали». В Министерстве внутренних дел меня учтиво, но сдержанно принял секретарь Кота. Проверил мои документы и сказал, что Кот хочет встретиться со мной в неофициальной обстановке, а потому приглашает пообедать с ним в соседнем ресторане. Когда я пришел туда в назначенное время, Кот уже ждал меня.

Он был невысокого роста, седой, явно скрупулезный до педантизма во всех своих делах и привычках. Мы представились друг другу, сели за столик. Кот сказал, что я больше похож на сытого парижского банкира, чем на курьера из голодной Польши.

Я ответил, что распространенные представления о том, как живется в оккупированной Польше, по большей части ошибочны.

Кот сверлил меня взглядом:

— И все же, несмотря на все ваши документы и пароли, я должен сохранять бдительность и убедиться лично, что вы тот самый человек, которого я жду. Расскажите о себе, о том, чем вы занимались до войны и что делаете теперь. О людях, с которыми вы работаете.

Мы долго говорили о тех участниках Сопротивления, с которыми я был знаком. Кот таким образом много чего разузнал не только обо мне, но и о других наших соратниках. Его вопросы и реплики выдавали в нем умного, хорошо осведомленного и проницательного человека. Одна из его особенностей состояла как раз в том, что, анализируя ту или иную ситуацию, он учитывал не столько обстоятельства, сколько человеческие характеры.

Когда мы перешли к подробному обсуждению конкретных дел, Кот велел мне изложить все письменно, чтобы у него осталось документальное свидетельство, и обещал прислать мне в Париж секретаршу с пишущей машинкой.

— Только не упоминайте никаких имен или названий политических организаций, назовите их устно, а секретарша запишет секретным шифром.

Мне понадобилось шесть дней на подготовку отчета[68]. Когда он был закончен, я снова позвонил секретарю Сикорского. Он назначил мне встречу в посольстве и передал, что генерал Сикорский меня примет.

Я очень волновался. Сикорского в Польше весьма и весьма почитали. Называли «европейцем» за широкий культурный кругозор. Отважный генерал, известный своими либеральными, демократическими убеждениями, всегда оставался в оппозиции к Пилсудскому. После сентябрьского разгрома поляки возлагали все надежды именно на него.

Каково же было мое изумление, когда в приемной Сикорского я столкнулся со своим львовским товарищем Ежи Юром! Мы радостно поздоровались. Ежи подробно рассказал мне о своем героическом рейде через Карпаты, но когда зашла речь о сегодняшнем дне, мы оба замялись. Ни я, ни он не имели права болтать. Мы оба прекрасно понимали, что должны вернуться в Польшу, но говорить об этом было нельзя. Хорошо хоть парижскими адресами успели обменяться — вскоре меня пригласили в кабинет генерала.

Сикорскому в ту пору было лет шестьдесят. На вид отменно здоровый человек с армейской выправкой и по-французски безукоризненными манерами. У него было время усвоить их: находясь в оппозиции к Пилсудскому, он много лет прожил во Франции и, видимо, освоился там. Завел много знакомств в политических и военных кругах. Еще с конца Первой мировой у него остались прочные связи с французским Генштабом, и многие французские военные считали его отличным стратегом.

Наш разговор в кабинете генерала был очень коротким, и он пригласил меня пообедать на следующий день в кафе «Вебер».

Мы встретились в холле, и нас провели за стоявший в стороне от других столик. Я заказал аперитивы. Сикорский с улыбкой извинился:

— Если позволите, поручик Карский, я не буду с вами пить. Мне слишком часто приходится это делать на дипломатических приемах, и каждый раз потом бывает плохо.

Генерал был любезен и разговорчив, спрашивал о моем прошлом, о планах на будущее и с живым интересом выслушивал ответы. Поговорили мы и о военных перспективах. Сикорский соглашался с тем, что у немцев превосходная армия, но верил в конечную победу Франции. Прогнозировать, как долго продлится война, он не взялся.