Лето в Провансе - Люси Колман

– В какое ужасное положение он вас поставил, Нико! Ни в чем себя не вините. Он сам принимал решения, что могли с этим поделать вы, его сын? Вы были так молоды, кто стал бы вас слушать?

Он отмахивается от моих утешений, он не готов простить себя за то, что привык считать своей ролью в плетении позорной паутины лжи.

– Картина в вашей комнате – последняя, подписанная им таким образом. Если я ее продам, то увековечу его бесчестье. Я годами искал свои картины с его подписью и скупал их по рыночной цене. Теперь я вернул их все, за исключением одной. Пока она остается в руках коллекционера, я считаю себя сообщником аферы, уголовного преступления. Узнав, что он ставит на мои картины свою подпись, я выбрал бездействие; со своей подписью он продавал их дороже их истинной цены.

– Что за ужасные речи, Нико! Он делал что хотел, не советуясь с вами. У вас не было ни малейшего преступного умысла! – сержусь я на него. – Привлечь вас к ответственности было бы вопиющей несправедливостью.

– Я ничего не делал – сначала бессознательно, пока ничего не знал, а потом осознанно. Моей матери и вообще всем на свете казалось, что он умер именно тогда, когда его творчество стали ценить. На самом деле он находился на грани разорения, но каждая проданная им моя картина уничтожала новую частицу его души. Он делал это для того, чтобы мы могли жить, и тем самым погубил себя.

В его творчестве был намек на гениальность, но он был худшим врагом себе самому. Его не устраивало ничего из того, что он делал; ему казалось, что он терпит поражение за поражением. Столько прекрасных работ бессмысленно пропали, столько остались незаконченными. Он выбрасывал их как мусор, а на самом деле они могли бы оказаться шедеврами.

Я печально качаю головой. Какая жалость!

– К несчастью, – продолжает Нико, – после его самоубийства те работы еще прибавили в цене. Тревога, что обман выйдет наружу, годами лежала на мне тяжким грузом. Я плачу агенту, который отыскивает владельцев этих картин через аукционные дома.

Мне нелегко все это осмыслить.

– Та еще задачка, Нико… – выдавливаю я с горестным вздохом.

– Можете себя представить, в какую копеечку мне это влетает! Понятно, что я не могу сказать агенту правду: моя версия – что я пытаюсь собрать в одну коллекцию все отцовские работы. Я в этом почти преуспел, только все они на складе, под замком, и всегда будут там оставаться. Мать не пережила бы, если бы узнала, как низко он пал; она была сильной и гордой женщиной, много чего пережившей. Ради ее памяти я не позволю ему позорить семью даже из могилы.

Я в ужасе. Как Нико не сломался от такой невыносимой тяжести? Каким же адом была жизнь с такой тайной! И он так ценит мою дружбу, что доверяет мне самое сокровенное.

– Сеана знает?

Он качает головой:

– Нет, я никому не рассказывал, кроме вас. Пока я не приобрету последнюю работу, меня сопровождает страх. Мой агент ведет переговоры с теперешним собственником, который, увы, сейчас в плохом состоянии здоровья. Все это может затянуться. Каждая проданная мной работа повышает риск разоблачения. Мой последний ускользающий холст с подписью Jose висит себе, наверное, на стене в чьем-нибудь доме. Если эксперты увидят его до того, как он попадет ко мне в руки, они могут угадать связь. Ирония в том, что чем больше мой успех, тем сильнее беспокойство. Но люди здесь зависят от меня, я не вправе их подвести…

– Разве то, что вы выкупаете все картины, – не доказательство намерения все исправить? – перебиваю я его.

– Подделка произведений живописи воспринимается в мире со всей серьезностью, иного не приходится ожидать. Полиция не удовлетворилась бы моими показаниями о количестве моих картин, проданных отцом под своим именем. Под подозрением оказались бы даже его ранние работы, уходившие за гроши. Художники часто работают в нескольких стилях; первоначально его полотна стоили немного, потому что он еще не развернулся во всю мощь. Я бы сказал, что он так себе этого и не позволил.

Он выглядит усталым, подавленным, почти побитым.

– Тем не менее у него был свой, собственный стиль. Эксперт наверняка провел бы различие между вашими работами, разве нет? – Мне не верится, что отец способен так поступить с родным сыном. Вред причинен, но не по вине Нико.

– Ирония в том, что это и есть корень проблемы. Он считал себя классическим живописцем, а на самом деле был ближе к Сезанну, истинному родоначальнику современной живописи, движения постимпрессионизма, заложившего основы отхода от достижений девятнадцатого века к новому, такому захватывающему веку двадцатому. Живопись не ограничивается изображением чего-то, это не фотографирование действительности. Все дело в том, что каждый художник видит вот здесь. – Он сердито приставляет указательный палец к виску. – Суть в том, что он снова и снова возвращался к классическому стилю; но многие его картины были гораздо менее формальными. В случае крупного расследования моя репутация мигом рухнула бы. Инвесторы запаниковали бы при малейшем намеке на сомнение в ценности приобретенной ими картины.

Меня угнетает сам язык тела Нико, говорящий лучше всяких слов о его чувстве униженности и отчаяния. Инстинкт заставляет меня обнять его. Он приникает ко мне. Его боль осязаема, мое сердце болит вместе с его.

Смущение заставляет нас обоих нехотя разомкнуть объятия.

Нико нарушает молчание:

– Я не сдамся, Ферн, просто мне требуется терпение. Живопись – это вся моя жизнь, это единственное, что я умею. Если у меня не получится исправить то, что натворил мой отец, то моя карьера окажется под угрозой. Мне не только перестанут доверять, я лишусь всего, что у меня есть. Получится, что он разорил и уничтожил не только себя самого, но и сына.

– Не смейте так думать, Нико. Кто, если не вы, говорил мне, что беспокоиться о проблеме надо только тогда, когда она уже возникла? Главное, вы делаете все, что в ваших силах. Вы обязаны думать позитивно.

– Знаю. Я тоже в это верю и прикладываю для этого все силы. Мы ждем ответа на последнее письмо – это все, что сейчас в наших силах. Я близок к успеху, как никогда, Ферн, тем не менее меня не оставляет чувство, что этому ужасу не будет конца.

– Со временем все кончается, – говорю я с чувством.

Какое-то мгновение мы смотрим друг другу в глаза, а потом принимаемся за работу. Невысказанную связь между нами теперь невозможно отрицать, она усиливается с каждым днем.

Я ловлю себя на том, что смотрю на пустой холст, зная, что готова наконец выплеснуть на него кипящие во мне чувства. Страсть Нико так заразительна, что грозит мне инфарктом.