Жемчужина страсти - Юдифь Готье

— Знаменитый даймио! — сказал спокойно Сандай. — Я генерал, а не гонец. Я преступник, может быть, но я не подлец; я умею терпеливо вынести заслуженные оскорбления, но я не могу их пережить: пошли другого гонца к Гиэясу, и пусть он присоединит к прочим вестям весть о моей смерти.

Воцарилось глубокое молчание. Все поняли намерение генерала, но никто не воспротивился его выполнению. Сандай сел на землю, вынул свою саблю и кинжал, затем, поклонившись князю, он распорол себе живот, вонзил в горло кинжал и одним ловким ударом по лезвию перерезал артерию. Его голова склонилась на грудь среди потоков крови.

— Этот поступок возвышает тебя в моих глазах, — сказал Нагато.

И может быть, он был еще услышан умирающим.

— Пусть этого воина похоронят на острове с подобающими его чину почестями, — сказал Гарунага.

Тело Сандая унесли.

— Теперь, — сказал принц, — я немного отдохну: я припоминаю, что всю ночь проскитался по морю и что глаза мои не смыкались ни на минуту. Победа одержана самая полная; тебе остается, Гарунга, установить сообщение между Сумиоси и покоренным тобою островом. Ты сможешь это сделать при помощи плотов, устроив из них подобие моста. Отправь послов к Фидэ-Йори, займи остров и берега, наблюдай за морем и жди новых приказаний из Осаки.

— Благодарю за драгоценные советы, — сказал генерал, — истинный победитель — это ты. Позволь мне доложить об этом нашему возлюбленному государю.

— Нет, дай знать об этом только Гиэясу: я хочу, чтобы мое имя прогремело в его ушах как угроза.

Принц Нагато удалился. Наступила тихая, теплая ночь, затем прошла, и настал день.

Генерал Гарунага вышел из своей палатки и спросил, проснулся ли принц; он привыкал спрашивать у него указаний и советов, благо самому не нужно было трудиться думать: ему нужно было узнать тысячу вещей.

Подошли к палатке, поставленной Нагато; она была открыта. Заглянули внутрь: принца там не было.

— Он, может быть, вернулся в свою лодку, — сказал Гарунаго.

Вернулись к берегу. Море было пусто; флотилия принца Нагато исчезла.

Фаткура уехала со всем своим домом, имуществом и почетной стражей, которую ей дала царица, ввиду опасного пути. Она отправилась в Хаги, в замок своего жениха.

Молодая женщина испытывала какую-то жестокую радость, наряду с отчаянием обманутой любви.

— Теперь нас трое несчастных, — говорила она.

Она согласилась выйти за принца, чтобы отомстить ему. К тому же, могла ли она отказаться? Кизаки приказывала, благородно жертвуя своей тайной любовью. Больше того, все во дворце знали чувства Фаткуры к принцу Нагато: она смело высказывала их с гордой радостью, когда думала, что она любима.

Она быстро покинула двор, устав притворяться веселой перед своими друзьями, поздравления которых удручали ее.

Во время пути она совсем не смотрела на красивые местности, по которым проезжала, и не отрывала пристального взгляда от ковра норимоно, погруженная в свое горе.

Иногда она подзывала Тику.

Молодая служанка опускалась на корточки против нее и глядела на нее с тревожным состраданием. Она старалась отвлечь ее от печальных мыслей.

— Посмотри-ка, государыня, — говорила она, — на эту красивую прозрачную реку, которая течет в бархатных берегах. Здесь соединились все зеленые оттенки: бледная ива, темный кипарис, серебристая береза, изумрудная трава; каждая зелень дает свой тон. Посмотри, мох покрыл водяную мельницу, которая отражается в струях, чтобы она тоже была зеленая. А там эти тростники, которые похожи на сабли, утки, которые хлопают крыльями по воде и бегут, вытянув шеи: они тоже зеленые, как и вся картина.

Фаткура не слушала.

— Он вернется к тебе, — сказала тогда Тика, отказавшись от мысли отвлечь внимание своей госпожи от неотвязного горя. — Когда ты станешь его женой, он снова полюбит тебя: ты так прекрасна!

— Он никогда не любил меня, и я не хочу, чтобы он меня любил, — говорила Фаткура, — потому что я его ненавижу.

Тика вздохнула.

— У меня только одна радость: сознание, что он страдает. Но и та, которая подавляет меня своим могуществом и своей несравненной красотой, и она тоже удручена горем. Они любят и не могут признаться в этом. Я — еще одна лишняя преграда между ними: микадо мог бы умереть, и они могли бы обвенчаться.

— Кизаки! Вышла бы замуж за принца! — вскричала Тика.

— Разве ты забыла, — сказала Фаткура, — что дед Нагато был первым после микадо; на это указывают теперь еще знаки достоинства Ивакуры, так как они составлены из двух китайских букв, которые означают: «Первый сан». Когда я любила принца, сам сын богов не мог бы изгнать его из моего сердца.

— Ты любишь его более, чем когда-либо, — прошептала Тика.

По временам Фаткура умилялась сама над собой; она вспоминала о том времени, когда счастье быть любимой наполняло ее сердце, и горько плакала.

Но эти слезы не облегчали ее.

— Я безумная! — говорила она. — Я бы хотела плакать на его плече, излить мое горе на это жестокое, холодное сердце!

Потом гнев снова овладевал ею.

Наконец она достигла города Хаги, расположенного на берегу Японского моря. Она въехала в великолепные ворота старинной крепости принцев Нагато.

На первом дворе ее встретил отец Ивакуры, он дружески приветствовал ее.

— Привет тебе в твоем доме, принцесса Нагато! — сказал он.

Этому вельможе было шестьдесят лет. Он был прям и бодр. В его благородных чертах молодая женщина нашла что-то общее с лицом Ивакуры. Уже много лет тому назад старый князь отказался от своей власти в пользу своего старшего сына. Он занимался воспитанием младшего, тринадцатилетнего ребенка, который теперь стоял рядом с ним, и на голову которого он положил руку.

Фаткура принуждена была опять улыбаться и казаться веселой. Она закрыла лицо рукавом своей одежды скромным и нежным движением, присущим японским женщинам. Потом на минуту она опустилась на колени перед вельможей.

Он обошелся с ней по-отечески, поместил ее в почетных комнатах, задал в честь нее празднества, устроил охоты. Он показал ей ее владения, делал ей великолепные подарки.

Фаткура испытывала странное волнение среди всего, что говорило ей о ее женихе. Она видела комнату, где он родился; ей показали игрушки, сломанные его детской рукой, его первые платья, по которым уже можно было судить о красивом телосложении. Ей рассказали тысячу милых проделок этого обожаемого ребенка, потом подвиги юноши, молодого человека, его литературные успехи, благородство его души, его доброту, преданность. Старик был неугомонен. Отцовская любовь томила и оживляла печальную любовь женщины.

Потом на нее нашло какое-то смирение. Стараясь скрыть свое горе, она похоронила его в себе и подавила. Она пыталась забыть, что она не любима. Она нашла утешение в силе чувства, которое она питала.