Жемчужина страсти - Юдифь Готье

Ночь кончалась. Все было погружено в сон в прелестной, веселой Осаке. Только пронзительная перекличка часовых на валу раздавалась по временам в тишине, которую нарушал лишь отдаленный рокот моря в заливе.

Над темной массой дворцов и садов сегуна медленно меркла звезда. Утренние сумерки дрожали в воздухе. Волнистые очертания верхушек леса стали яснее вырисовываться на синеве неба.

Скоро бледный свет озарил самые высокие деревья и проскользнул между ветвей и листвы до земли. Тогда выступили туманные аллеи царских садов, наполненные цветущим терновником. По траве разлился изумрудный цвет. На клумбе пионов заблистали роскошные цветы. В конце аллеи из тумана выступила белая лестница.

Наконец, небо сразу зарделось. Потоки света, пробегая по кустарникам, зажгли капельки росы на листьях. Фазан тяжело опустился на землю; журавль распустил свои белоснежные крылья и с протяжным криком медленно поднялся ввысь, тогда как земля дымилась, как курильница, а птицы во весь голос приветствовали восходящее солнце.

Как только божественное светило поднялось над горизонтом, раздался звон гонга. Звуки были однообразны, докучливо-печальны: четыре сильных, четыре слабых удара, и так без конца.

Звонили, приветствуя день и возвещая об утренних молитвах.

Внезапно раздался молодой, звонкий смех, на минуту заглушивший этот благочестивый звон, и на площадке белой лестницы появились два человека; они казались темными на светлом небе.

Они остановились на минуту на верхней ступеньке, чтобы полюбоваться очаровательной чащей кустарников, папоротников и цветущих кустов, из которых состояли перила лестницы.

Потом они медленно спустились по ступеням, на которые ветви отбрасывали причудливые тени.

Дойдя до подножия лестницы, они быстро отступили, чтобы не задавить черепаху, которая ползла по нижней ступеньке. Верхний щит этой черепахи был позолочен, но позолота немного потускнела от сырой травы.

Оба человека пошли по аллее.

Младшему из гуляющих было не более двадцати лет, но ему можно было дать больше по гордому выражению его лица и по уверенности взгляда; когда же он смеялся, он казался ребенком; впрочем, он смеялся мало, и какая-то гордая печаль омрачала его прелестный лоб.

Его костюм был очень прост: на нем было платье из серого крепа и голубое атласное пальто без всякого шитья; в руках он держал раскрытый веер.

Наряд его товарища, наоборот, был в высшей степени изыскан. Платье состояло из белого, мягкого шелка, слегка голубоватого, как будто сохранявшего отблеск луны; оно ниспадало мелкими складками до ног, и по талии было перехвачено черным бархатным кушаком. Обладателю его было двадцать четыре года. Он был безукоризненно красив. Странной прелестью дышало его разгоряченное, бледное лицо, его мягкие насмешливые глаза, а главное, все его существо, проникнутое какой-то презрительной небрежностью. Он опирался рукой на богатую рукоятку одной из своих сабель, концы которых поднимали складки его черного бархатного пальто с болтающимися рукавами, накинутого на плечи.

У обоих гулявших головы были непокрыты, и их волосы были связаны узлами на макушке.

— Но куда же ты меня, наконец, ведешь, милостивый господин? — воскликнул вдруг старший из молодых людей.

— Вот уже в третий раз ты мне задаешь этот вопрос с тех пор, как мы вышли из дворца, Ивакура.

— Но ты мне ничего ни ответил, слава моих очей!

— Ну, так я хочу сделать тебе сюрприз. Закрой глаза и дай мне руку.

Ивакура повиновался, и спутник его заставил сделать несколько шагов по траве.

— Теперь смотри! — сказал он.

Ивакура открыл глаза — и слегка вскрикнул от удивления.

Перед ним простиралась лимонная роща, вся в цвету. Каждое деревце, каждый кустарник казался покрытым инеем; на более высоких стволах занимавшееся утро разливало розовые краски и золото. Все ветви гнулись под душистым бременем; цветущие кисти клонились к земле, которой касались слишком тяжелые ветви.

Среди этого белого цвета, распространявшего чудную свежесть, там и сям высовывались пучки нежной зелени.

— Видишь, — сказал младший из гуляющих, улыбаясь, — я хотел разделить с тобой, мой любимец, удовольствие видеть раньше всех этот чудесный расцвет. Когда я приходил вчера, роща казалась жемчужным кустом, сегодня все цветы раскрылись.

— При виде этой рощи я думаю об одном изречении поэта о цветах персика, — сказал Ивакура: — «На это дерево пролился дождь из бабочкиных крыльев, которые, пролетая по утреннему небу, окрасились в розовый цвет».

— Ах! — воскликнул младший, вздыхая. — Я бы хотел погрузиться в середину этих цветов, как в ванну, и опьянить себя до смерти их сильным запахом!

Ивакура, полюбовавшись, принял слегка разочарованный вид.

— Еще более роскошные цветы готовы были распуститься в моих мечтах, — сказал он, подавляя зевоту. — Господин, зачем ты меня заставил так рано встать?

— Полно, принц Нагато! — сказал молодой человек, кладя руку на плечо своего спутника. — Я не заставлял тебя встать, ты не ложился в эту ночь!

— Что ты говоришь? — вскричал Ивакура. — Где доказательство?

— Твоя бледность, друг, и твои усталые глаза.

— Разве я не всегда такой?

— Одежда на тебе была бы слишком роскошна даже для петушиного часа; а посмотри, солнце едва встает, и теперь кроличий час[1].

— Для того, чтобы почтить такого господина, как ты, нет слишком раннего часа.

— А это тоже для того, чтобы почтить меня, неверный подданный, ты являешься передо мной вооруженным? Эти две сабли, забытые у пояса, выдают тебя; ты только что вернулся во дворец, когда я велел позвать тебя.

Виновный склонил голову, отказываясь от оправданий.

— Но что у тебя на руке? — вскричал вдруг младший, видя тоненькую белую перевязку, которая виднелась из-под рукава Ивакуры.

Последний спрятал эту руку за спину и показал другую.

— Ничего нет, — сказал он.

Но его спутник схватил руку, которую он спрятал. Принц Нагато вскрикнул от боли.

— Ты ранен, неправда ли? В один прекрасный день придут и доложат мне, что Нагато убит в пустячной ссоре. Что ты еще наделал, неисправимый смельчак?

— Когда к тебе явится правитель Гиэяс, это тебе станет слишком хорошо известно, — сказал принц. — Ты узнаешь удивительные вещи, о знаменитый друг, о твоем недостойном любимце. Мне кажется, что я уже слышу страшный голос этого человека, от которого ничто не скроется: «Фидэ-Йори, начальник Японии, сын великого Таико-Сама, перед памятью которого я благоговею, великие беспорядки смутили в эту ночь Осаку!..»