Твист на банке из-под шпрот. Сборник рассказов CWS - Ксения Крушинская

не греет: зима рядом. В кухоньках загораются огоньки и кипят чайники, а Вася уже почти сутки в кабине. Ничего не поделаешь.

Мать редко звонит, у нее и мобильника-то нет, но если уж набрала – значит, случилось чего. За этот год три раза звонила. Сначала умерла тетка, хоронили. Потом в Романово отключили свет. Навсегда, говорят. Вася тогда генератор привез. Теперь вот – третьего дня – Марта, деревенская коровенка, сломала ногу и околела. Мать звонила, звала на убоину, бодрилась. А Вася знает: ей без коровы никак, в Романово только молоком и заработаешь. Вот и получается, что одной смены мало.

Вася кружит по району. По документам он метет улицы, но длинный валик-щетка на его тракторе всегда поднят. Такие правила. «Как же я чистить-то буду без щетки?» – спросил Вася бригадира, когда только вышел на маршрут. «Дурак, да если ты эту щетку опустишь, мы ее через месяц уже спишем! Сто километров в день, не хочешь? То-то. Катайся и не болтай». И Вася не болтает.

Колесо наезжает на бордюр. Оцепеневший было Вася трясет головой. Осторожней, осторожней.

Маршрут всегда один: мимо магазина, через пустырь, во двор, вдоль гаражей, мимо школы, вокруг хоккейной коробки, к хлебозаводу, снова мимо магазина… Каждый круг занимает с полчаса, и каждый – особенный. Есть круг с шаркающими старухами в ватных пальто, есть круг для школьников и собак, есть круг греющихся иномарок, есть круг для проснувшихся алкашей.

Раньше, говорят, было проще. Мужики прятали трактора по гаражам и там выжигали бензин, подняв тракторный зад на домкратах. Слить горючее не давали пломбы, но у водителей хотя бы было время подремать, сыграть партию в нарды, а то и выпить. Теперь все строже: глонас-шлонас. Не пофилонишь. Минут пятнадцать разве. Спишут на помехи, это нормально.

Вася тормозит у магазина. Он задремывает, едва его голова касается жесткой спинки. Двигатель он не глушит. Васино лицо разглаживается: морщины и складки у носа исчезают, остается только незарастающая уже озабоченная борозда поперек лба. Густая щетина серебрится ближе к вискам.

Во сне трактор несет его через поля Ярославщины. Тучи собираются там, где Плещеево озеро сливается с небом. Нестеровка осталась позади, Кучино, Распутье… Он едет домой в своем «Беларусе», и тесный восторг поет у него в груди: столько дел он переделает с этим трактором! Грозная песня о полюшке-поле звенит над заросшими полями, а на затылке кожу стягивает от предвкушения.

Вася переключает передачу и видит, что уже весна, и что Романово ожило и раскинулось. Черные избы, упавшие когда-то у дороги, теперь поднялись, оделись в прежние краски, закурили кирпичные трубочки. А вот и мама – стоит на дороге и держит в руках его, Васину, чиненую рубашку из серой фланели и что-то говорит. Толстое стекло не пускает звуков, да и танковый рев трактора никуда не делся, но Вася угадывает ее слова.

Мужчина! Мужчина, проснитесь!

Вася открывает глаза. Снаружи темно. Сколько ж он спал? Внизу стоят какие-то люди. Вася отпирает дверцу и вдыхает холодный воздух.

– Глушите двигатель или уезжайте! Вы мешаете нам, мешаете! – Старуха с золотыми зубами, видимо, главная. За ней стоят еще какие-то люди: женщина с коляской, толстый старик в капитанской фуражке, молодой парень в тонком пальто, без шапки… Этот парень держит телефон на уровне глаз и не отрываясь смотрит в экран – снимает, значит.

– Ты чего? Зачем снимаешь? – спросонья Вася хрипит. В горле булькает что-то. Он делает шаг из кабины, и парень отскакивает.

– «Зачем» – на «Активного гражданина» вывешу, пусть штрафуют. – Голос у парня дрожит. – Пусть там проверяют, как вы убираете.

– Убирает он! Щетка поднята, я специально слежу, – кричит старик в фуражке, обеими руками держась за палку. – Ездят, ездят – а чего ездят? Толку – нуль.

– Ладно вы ничего не делаете, но так вы же мешаете! Понимаете, мешаете спать ребенку! – Голос у тетки с коляской тонкий, противный.

Вася запирается в кабине и медленно трогается. Он проезжает обычным кругом – пришел час продуктовых сумок – потом снова тормозит у того же магазина. Народ уже разошелся, только старик в фуражке дремлет на лавке.

Вася тянет за рычаг, и щетинистый валик опускается на асфальт. Рев трактора мешается с шорохом огромной метлы, скребущей выстуженный асфальт, и Вася тихонько подпевает им. Он выруливает на улицу и включает ночной прожектор.

Осталось пять кругов.

Ирина Жукова. Колыбельная для снега

Крик раздался рано, даже раньше, чем обычно.

Во сне мартовский снег летел вверх. Играла дедова свирель, а снег танцевал. А потом раздался крик, и сон облетел и истаял.

Была надежда, что дом, полный теней и древесного духа, научит этого ребенка спать. Куда там.

– Ты не жаворонок, Грохотун, ты какая-то неизвестная птица. – Саша разблокировала экран, подняла над лицом и чуть не уронила. – Пять утра! Превзошел себя.

– Нём!

– Да поняла я. Щас. – Кинув в сборный манеж пару игрушек, Саша вышла из натопленной спальни. Пол в ванной был ледяным – оставила вчера в окне щель, подперев створку стопкой журналов, да и забыла, умаялась за переезд.

Пока почистила зубы, ступни занемели. Саша глядела на себя в древнее пятнистое зеркало дубового умывальника, который дед выстрогал сам. Мерно шуршала щетка, гудел из коридора электрический щиток, пела за окном птица. И Саша вдруг почти вспомнила, почти почувствовала… Но закричал Грохотун, и мираж снова отступил.

Подхватив сына под мышку, она забубнила-запела ему что-то нежное, сбиваясь в ритме, и прошла на кухню, распахивая двери и включая везде свет.

– Не пой. Не пой! Нет! Папа пой.

– Папа не хочет нам больше петь, прости.

Лязгая кастрюлями и сковородами, Саша пыталась найти посудину нужного размера, чтобы сварить кашу. Не нашла, сдалась и взяла большую эмалированную миску, плеснула воды на два пальца, и с чувством грохнула ее на плиту.

– Шпах!

– Чтобы это ни значило, согласна. – Саша потерла себя по плечам.

У деда во всем были размеренность и порядок: в посуде и утвари, книгах и журналах, в инструментах, заполняющих полки. Надо только понять, где что. Саша не унаследовала, кроме этого дома, ничего – ни музыкального таланта деда, ни его способности обуздать хаос.

Больше всего Саша любила его свирели. Когда дед играл, мир становился четче, понятнее. «А теперь – плясовую!» – и все вокруг подчинялось его мотиву. И даже снег летел вверх.

Грохотун возил ложкой в тугой каше, другой рукой отстукивал сухарем по столу что-то замысловатое. Саша распахнула дверь на крыльцо. В поле еще лежал снег, и по краю его, там, где уже обнажилась земля, медленно ходили черные птицы.

Саша вспомнила, как в