Веселая наука - Фридрих Вильгельм Ницше

ее законом для масс: они хотят тем самым вызвать и сделать насущно необходимой такую потребность, которую они сами смогут удовлетворить.

146

Немецкие надежды. Давайте не будем забывать о том, что нередко тот или иной народ получает какое-нибудь весьма обидное прозвище. Татар, например, обзывают «собаками»: так окрестили их китайцы. «Немцы» – исконно означало «язычники»: подобным образом величали готы после своего обращения всех прочих своих некрещеных сородичей, в соответствии со своим переводом Септуагинты, где язычники обозначаются словом, которое в греческом означает «народы»: посмотрите у Вульфилы. Все еще не исключалась возможность, что немцы впоследствии из своего прозвища сделают доброе имя, если бы им удалось сохранить себя и стать первым нехристианским народом в Европе, а к этому у них была весьма большая склонность, что делает им, по мнению Шопенгауэра, большую честь. Тогда достигло бы своего завершения дело Лютера, который учил их отказаться от римских корней и говорить: «Вот он я! Я не могу иначе!»

147

Вопрос и ответ. Что перенимают теперь варвары в первую очередь от европейцев? Водку и христианство, европейские наркотики. А от чего они быстрее всего погибают? От европейских наркотиков.

148

Где возникают реформации? Великая порча, распространившаяся некогда в Европе, менее всего затронула церковь в Германии; именно поэтому здесь родилась Реформация – как знак того, что зачатки порчи воспринимались как невыносимые. Сравнительно с другими не было никогда более христианского народа, чем немцы времен Лютера: их христианская культура была готова уже раскрыться в прекрасных, несравненных цветах – еще бы ночь, и все бы наполнилось великолепием цветения, но ночь пришла, и с нею буря, которая положила всему конец.

149

Неудача Реформации. О более высокой культуре греков, даже на достаточно ранней стадии развития, свидетельствует то, что многочисленные попытки построить новую греческую религию закончились неудачей; это говорит о том, что даже на заре греческой истории в Греции, вероятно, было много самых разных индивидуумов, которые, имея множество бед и горестей, едва ли могли удовлетвориться единственным рецептом, прописывающим только веру и надежду. Пифагор и Платон, возможно и Эмпедокл, и даже значительно раньше – орфические мечтатели пытались основать новые религии, а первые двое по складу души были настоящими талантами в этом деле – им бы только и основывать религии, и можно лишь удивляться, почему им это не удалось: их хватило только на то, чтобы основать секты. Всякий раз, когда попытки целых народов провести религиозные преобразования заканчиваются неудачей и в результате поднимают голову только отдельные секты, можно сделать вывод о том, что этот народ уже сам по себе весьма многообразен и постепенно начинает избавляться от грубых стадных инстинктов и нравственности нравов: весьма знаменательное состояние неуравновешенности, которое обыкновенно поносят изо всех сил, усматривая в нем признаки повреждения нравов и всеобщей продажности, тогда как оно свидетельствует скорее о том, что птенец уже готов вылупиться из яйца. То, что Лютеру удалось провести Реформацию на севере, является знаком того, что север отстал в своем развитии от юга Европы и имел весьма скромные потребности, не отличавшиеся особым разнообразием и пестротой; да и вообще, не было бы никакой христианизации Европы, если бы древняя культура юга не пошла на кровосмешение с германским варварством и не опустилась бы постепенно до уровня варварства, утратив былое культурное превосходство. Чем шире воздействие, которое может оказать отдельный человек или отдельная мысль, чем непреложнее они воспринимаются, тем однороднее должна быть масса, на которую нацелено это воздействие, тем ниже ее уровень; в то время как противоборствующие устремления свидетельствуют о противоборстве внутренних потребностей, которые требуют удовлетворения и хотят добиться своего. И наоборот, можно говорить о невиданном взлете культуры, когда натуры могучие и властолюбивые добиваются каких-то мелких, сектантских результатов: это относится и к отдельным видам искусства, и к области познания. Там, где есть власть, там есть и массы, там есть и потребность в рабстве. Там, где существует рабство, лишь немногие остаются индивидуумами, и против них направлены все стадные инстинкты и совесть.

150

Несколько критических замечаний о святых. Неужели для того, чтобы обладать добродетелью, нужно стремиться именно к самым жестоким ее формам? – как стремились к ним христианские святые, считавшие, что это жизненно необходимо: ведь и с жизнью своей они мирились только оттого, что полагали, будто один вид их добродетели пробуждает в каждом сознание собственного ничтожества и желание расстаться с этой жизнью. Добродетель, обладающую таким воздействием, я называю, однако, жестокой.

151

О происхождении религии. Метафизическая потребность отнюдь не является источником происхождения религий, как это утверждает Шопенгауэр, она всего-навсего небольшой отросток на древе этих религий. Господство религиозных мыслей сделало привычным представление об «ином (заднем, нижнем, верхнем) мире», уничтожение религиозных иллюзий рождает чувство тревожной пустоты и тяжелой утраты – из этого чувства снова пробивается к свету «иной мир», но теперь уже метафизический, а не религиозный. Но то, что в незапамятные времена заставило допустить существование «иного мира», не было ни страстным желанием, ни потребностью, а заблуждением в толковании некоторых природных процессов, – растерянность интеллекта.

152

Величайшее изменение. Освещение и краски всех вещей изменились! Мы не вполне понимаем теперь, как древний человек воспринимал самые обыденные и простые явления – например, день и бодрствование: ведь из-за того, что древние верили в сны, сама жизнь представала в ином свете, и точно так же вся жизнь, на которую падают отсветы смерти и ее значения; наша «смерть» – это совсем другая смерть. Все переживания светились иначе, ибо излучали сияние Бога; иными были и все решения, все мысли о далеком будущем, ибо тогда были оракулы, тайные знамения и вера в предсказания. «Истину» тоже воспринимали иначе, ибо в те времена и безумец мог считаться ее глашатаем – что вызывает у нас содрогание и смех. Всякая несправедливость действовала на чувства иначе, ибо страшились Божьей кары, а не только судебного наказания и позора. Сколько радости тогда было в мире, в те времена, когда верили в черта и искусителя! Сколько страсти, когда повсюду тебя подстерегают демоны! Сколько философии, когда сомнение считалось страшнейшим прегрешением, воспринимавшимся как дерзкое презрение к вечной любви, как недоверие ко всему тому, что было хорошего, возвышенного, чистого и милосердного в этом мире! Мы раскрасили все вещи по-новому, мы все еще красим и красим, но разве под силу нам тягаться со всем великолепием красок того древнего мастера! – я имею в виду древнее человечество!

153

Homo poeta. Я – тот, который собственноручно создавал эту трагедию трагедий, – и вот теперь она готова; я – который