Грех и другие рассказы - Захар Прилепин

«Не помню».

«Помнишь».

Я пытался себя завести, взбодрить, чтобы не задремать, не затосковать болезненно и тускло.

«Вспомни: ты — ребенок. Я — ребенок. И твое тело еще слабо и глупо. Мое тело. Вспомни...»

Бабука рядом, безмерно любящая меня, внимательная и ласковая. И мир вокруг, который я мерю маленькими шажками, еще веря, что едва подрасту — пройду его весь.

Мы много разговаривали с бабукой, она играла со мной и пела мне, и я тоже сильно ее любил; но все, что так живо помнилось, — отчего-то сразу рассыпалось, ни одно радостное происшествие из близкого прошлого не становилось живым и теплым, и дворники со скрипом разгоняли воспоминания с лобового.

Дорога плутала в муромских лесах.

Бессчетно встречались малые речки, покрытые льдом, и деревни без единого огонька.

Хотелось встретить хотя бы светофор — чтобы он помигал приветливо, — но кому здесь нужны светофоры, кроме меня.

Машина шла ровно, хотя дорога, я видел и чувствовал, была скользкая, нечищеная и песком не посыпанная.

Через несколько часов я выехал к развилке — мой путь перерезала четырехполосная трасса. И здесь наконец я увидел фуру, которая шла слева, и мне было радостно ее видеть, потому что не один я в этой мерзлоте затерян — вот, пожалуйста, дальнобойщик жмет на педаль.

«Пустой едет, поэтому не боится ни ГАИ, ни черта и тоже, быть может, рад меня видеть...»

Так думал я, рывками нажимая тормоз, чтобы пропустить фуру, но дорога не держала мою машину, колеса не цепляли асфальт. И даже ветер, кажется, дул в заднее стекло, подгоняя меня, подставляя мое тело, заключенное в теплом и прокуренном салоне, под удар.

«Ивау! Га!»

«Доброе утро, пап...»

Я рванул рычаг скоростей, переставляя с «нейтралки» на вторую, потом немедля на первую — пытаясь затормозить так. Машину дернуло, на мгновенье показалось, что она сбавила ход, но я уже выезжал на трассу и смотрел тупо вперед, в пустоту и опадание белоснежных хлопьев. Слева в мое лицо, отражающееся безумным глазом в зеркале заднего вида, бил жесткий свет.

Дальнобойщик не стал тормозить, а вывернул руль и мощно вылетел на пустую встречную. Фура, громыхая и взмахнув огромным хвостом прицепа, проехала у меня пред глазами, быть может в полуметре от моей машины.

Когда взметнувшая облако снега громада исчезла, я понял, что все еще медленно качусь. И мягко покачиваю рулем, словно ребенок, изображающий водителя.

На первой скорости я пересек дорогу. Дальнобойщик около ста метров ехал по встречной, а потом свернул на свою полосу, так и не остановившись, чтобы сказать мне, что я... Что я смертен.

Я приоткрыл окно и включил вторую скорость. Затем — третью и почти сразу — четвертую.

* * *

По верховьям деревьев бьет крыльями влага,

наклоняет лицо задышавшая зелень,

соловеет слегка чернота мокрых ягод —

их дожди укачали в своей колыбели.

В отраженье меж век, распросоньем расколотых,

был туман; и земля, и сырая смородина,

и трава под ногами, рябая от холода,

приласкались ко мне, притворяясь, что — Родина.

* * *

Я жил уже не раз,

но больше жить не смею.

То чувственная страсть,

то вздорная идея

дожить мешали мне,

дособирать все крохи.

И нежил сладкий снег

еловые дороги.

Прости мне, отче, что

я не имел желанья

ловить горячим ртом

последнее дыханье.

Судьбы дар, как ни жаль,

я не берег, не ластил

и жизни не держал

за скользкие запястья.

Не сетуя, не злясь,

я опадал неспелым.

Душа в который раз

легко прощалась с телом.

От столь коротких встреч

и частых расставаний

вместить не в силах речь

времен и расстояний.

Я жил так часто, что

забыл места и числа.

И вспоминать о том

здесь не имеет смысла.

На войнах мировых

не успевал стареть я —

погиб на двух из них

и попаду на третью.

* * *

Как ногти вырастают после смерти,

вот так же чувство мое к вам,

со всею подноготной грязью,

по истеченьи срока жизни,

движенья своего не остановит.

Не бойтесь — если осень будет долгой,

она не будет вечной;

впрочем,

вот этого и нужно вам бояться.

Декабрь с обезображенным лицом,

и я с заледеневшими руками,

и вы, замешана на запахе сирени,

и с волосами цвета мокрых вишен,

и с прочей дурью,

прочей дрянью,

прочей ложью.

* * *

Лечиться хотел — поздно:

пропали и кашель и насморк.

Щенка назову Бисмарк,

шампанским залью астры.

К безумию путь близок

в январский сухой полдень.

На елках снега созрели.

Пойдем их сбивать ночью?

Так неизъяснимо мило

смотреть на твои ножки,

что, если смотреть мимо,

теряется смысл зренья.

Должно быть, ты стала лучше,

такой я тебя не помню.

Не знать бы совсем, но поздно.

А если прижать ладони

к глазам и, убрав, на звезды

взглянуть — то они как люстры.

Все строки смешал — толку.

С таким же успехом можно

шнурки на ботинках спутать.

Нет сна. В закоулках мозга

все ты; и, считая минуты,

сбиваюсь к утру только...

* * *

еще я растерял

ценность своего слова

так часто признаваясь

в неживых

выдуманных

мертворожденных чувствах —

растерял

за что и был наказан

одиночеством

в очередном ледяном январе

солью

пустым горизонтом

снегом

сиплым голосом

одиночества

хандры небритый леший

тоски зеленый угол

слова-то все какие

никчемные

это ничего

завтра утром

девочка с ленивой улыбкой