Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко

Бирон, соблюдая приличия, не спешил поддаться общему порыву. Однако аргументы прозвучали серьезные, и герцог все-таки «капитулировал». А то ведь в Россию мог приехать отец Анны Леопольдовны, известный скандалист и деспот, который от имени дочери замучил бы русский народ. Что касается недалекого Антона Брауншвейгского, то принц целиком зависел от «диспозиции венского двора» – обстоятельство, также вредное для интересов государства. Услышав одобрение первых лиц империи, Бирон приступил к расширению числа заговорщиков, пригласив в седьмом часу вечера во дворец Андрея Ивановича Ушакова, Никиту Юрьевича Трубецкого и Александра Борисовича Куракина. С помощью упомянутых выше доводов их тоже переманили на сторону царского фаворита. За ними аналогичным способом ряды курляндской партии пополнили Николай Федорович Головин, Карл фон Бреверн, Михаил Гаврилович Головкин и еще несколько вельмож.

Ближе к полуночи 5 октября Алексей Бестужев, Алексей Черкасский, Карл Бреверн, Никита Трубецкой в сопровождении секретаря Андрея Яковлева уединились в кабинете для сочинения «определения» о регенте (манифест о младенце-наследнике, скорее всего, писал в собственном доме А. И. Остерман). Творение группы авторов, зачитанное утром 6 октября в предопочивальне императрицы, наверняка удивило людей проницательных, и в первую очередь вице-канцлера, которого в кресле принесли в ту пору в Летний дворец. Две статьи законопроекта выглядели довольно странно: 1. «…в таком случае, ежели… наследники, как Великий князь Иоанн, так и братья ево преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, Регент… по общему… согласию в Российскую Империю Сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… Сукцессор в такой силе быть, якобы по Нашей Самодержавной Императорской власти от Нас самих избран был…». 2. «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление Регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему Регенту с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей Империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло».

Что это за «ненадежное наследство»? И почему Бирон, не успев обзавестись титулом регента, задумался об отставке в пользу таинственного «такого правления»? Эти пункты попали в документ, безусловно, не ради красного словца. Они означали что-то важное. Но что именно? В октябрьские дни 1740-го никто не обратил внимания нате, похоже, ключевые фразы «духовной». Разве что умница Остерман догадался о тайных помыслах герцога…

После оглашения указов сановники отправились на аудиенцию к государыне. Тяжелобольная Анна Иоанновна внимательно выслушала оба проекта, подписала манифест об Иоанне Антоновиче, а «определение» «к себе взять и оставить изволила» для рассмотрения. Она, конечно, поняла, насколько опасную игру затевает ее милый, и отсрочила апробацию в надежде, что тот опомнится. К великому огорчению императрицы, Бирон продолжал упорствовать. 11 октября герцог подбил конфидентов на подачу Ее Величеству челобитной от знатных особ империи с соответствующей просьбой и попытался заручиться поддержкой Анны Леопольдовны. Принцесса предпочла не вмешиваться в придворную интригу, а челобитная на самодержицу требуемого эффекта не произвела. Анна Иоанновна удовлетворила чаяния сердечного друга лишь днем 16 октября, узнав, что тот собирает автографы у всего генералитета и чинов штаб-офицерского ранга под «позитивной декларацией» с тем же текстом. Следовательно, наперсник крайне заинтересован в регентстве. Тогда императрица вывела свое имя на документе, датированном 6 октября, и велела подполковнице Юшковой спрятать бумагу в конторке, где хранились царские драгоценности. Для герцога это был последний шанс образумиться. Тем не менее он им не воспользовался и утром 17 октября пожелал ознакомить нацию с завещанием императрицы, скончавшейся в десятом часу вечера 17-го числа. Ему не перечили, и днем столица присягнула на верность новому императору и государеву регенту.

Анна Иоанновна вознаградила настойчивость Бирона, не ведая о подлинных мотивах его поведения. Будь она чуточку прозорливей, августейшая рука никогда бы не прикоснулась к указу. Но то, что ускользнуло от государыни, по-видимому, сумел подметить Остерман, а именно туманные оговорки о «ненадежном наследстве» и право на досрочную отставку с передачей полномочий неизвестному властному органу. Возникал естественный вопрос: кому выгодны подобные добавления? Регент в них явно не нуждался. А вот скромная и внешне равнодушная к происходящему Елизавета Петровна фактически обретала правовое обоснование для восшествия на российский престол.

Памятуя о небезупречных поступках молодой женщины в юные годы, вице-канцлер обязан был предупредить друзей и брауншвейгское семейство о грозящей опасности. За несколько дней с любопытной версией ознакомилось немало знатных особ, в том числе и французский посол. 18 (29) октября маркиз де Шетарди уведомил Париж, что «некоторые лица, чтобы возбудить внимание или по другим причинам, припоминают склонность, сдерживаемую только ревностью царицы, и которую герцог Курляндский чувствовал к принцессе Елизавете. Отсюда выводят, что для того будет средством скорее овладеть престолом, когда он ее сделает участницею престола и женится на ней после смерти своей жены».

Связь цесаревны с Бироном бросилась в глаза многим. Адъютант Миниха Х. Г. Манштейн писал в мемуарах, что «регент имел с царевной Елизаветой частые совещания, продолжавшиеся по нескольку часов… намеревался обвенчать царевну Елизавету со своим старшим сыном… выдать свою дочь за герцога Голштейнского и утвердить… свое полновластие, возведя на престол царевну Елизавету или герцога Голштейнского». Английский посланник Э. Финч в депеше от 1 (12) ноября заметил: «За все царствование покойной государыни, когда великая княжна Елизавета Петровна была как бы в загоне, Его Светлость всегда оказывал ей посильные услуги. Теперь он, по-видимому, всячески старается привлечь ее на свою сторону, зная, что она очень популярна и любима, как вследствие личных качеств, так и по воспоминанию об ея отце».

Очевидно, никто (вероятно, за исключением Остермана) так и не понял, кто по-настоящему солирует в сем дуэте. Единодушное мнение о лидерстве герцога, мечтающего к тому же жениться на дщери Петровой или женить на ней сына, – невольное, а возможно, неслучайное заблуждение. Между тем Елизавета довольно прозрачно намекнула всем, кто играет первую скрипку в тандеме. Она повесила в собственных апартаментах большой портрет племянника – Карла-Петера-Ульриха Голштинского. Надлежало же водрузить на стену изображение младенца-царя или по крайней мере фактического главы государства – регента. Фронда с «личиной» голштинского «чертушки» свидетельствовала об одном: рано или поздно российским государем станет сын Анны Петровны, чего, кстати, не скрывал и сам Бирон. Как-то в пылу публичных пререканий с Анной Леопольдовной опекун вдруг воскликнул: «От его воли зависит выслать и ее, и супруга ея в Германию, а… есть на свете герцог Голштинский, которого… если будет к тому вынужден, выпишет в Россию».

Разумеется, курляндец обладал правом выписать из Германии внука Петра Великого. Вот только провозгласить иноземца русским царем ему вряд ли бы удалось. Да, согласно утвержденному Анной Иоанновной уставу регент мог «сукцессора изобрать». Но не будем забывать, в документе чуть выше есть важное примечание: «по общему согласию», то есть кандидатура государя не должна вызывать аллергии у знатного шляхетства, генералитета, гвардейцев и высшего чиновничества. Сомневаюсь, что имя герцога Голштинского они восприняли бы на ура. Ведь россиянам больше нравилась иная персона – Елизавета Петровна. Так что у Бирона рамки были строго ограничены: либо воцарение дочери Петра Великого с автоматическим прощением прошлых обид и прегрешений, либо риск столкнуться с возрастающим ропотом и усиливающейся ненавистью к тирану, навязывающему стране плохо известного, воспитанного в протестантском духе мальчишку из отдаленной немецкой глуши. Лишь тетушка юного принца располагала таким народным доверием, которое позволяло ей назвать своим преемником любого, в том числе и герцога Голштинского. Портрет, висевший три недели во дворце на Красной улице, красноречиво о том сообщал каждому, кто не ленился немного подумать.