Александрия. Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века - Автор Неизвестен

его загробной судьбы? Читатель знал, что нагие рахманы лучше и чище всех известных ему людей — правильно ли, что и они должны страшиться неизбежной смерти? Справедливо ли такое решение вопроса? Справедлив ли окружающий его мир?

Памятник, вызывающий такие мысли, не заслуживал поощрения и распространения. Уже в начале XVI в. приехавший на Русь греческий монах Максим Грек, предостерегая своих читателей против «лживой мудрости», назвал среди различных видов этой мудрости (рядом с «еллинской» философией и литературой) «рахмяном наго обученна».[258] Специально выступал против чтения «Александрии» и «Трои», противопоставляя им библейские книги, белорусский церковный деятель и первопечатник XVI в. Франциск Скорина.[259]

Так сложилась судьба сербской Александрии на русской почве. Памятник этот появился уже в XV в. и несомненно заинтересовал своих первых русских читателей. Но широкое распространение он получил в совершенно новой обстановке, в XVII в., когда средневековый рыцарский роман и другие произведения беллетристики стали излюбленным чтением русских книжников.

Я. С. Лурье.

СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ РОМАНА ОБ АЛЕКСАНДРЕ МАКЕДОНСКОМ

Из памятников древнерусской литературы до XVII в. сербская Александрия является, пожалуй, единственным образцом жанра средневекового романа. Ей присуща довольно сложная фабула, она населена большим числом персонажей, традиционный «историзм» в значительной мере уступает в ней место занимательности: она рассказывает не только о необыкновенной судьбе «царя и самодержца вселенной» и его славных победах, но и о его удивительных приключениях, о мире чудес, открывшемся перед Александром во время его похода в таинственную «десную страну востока». В то же время перед нами не просто рыцарский роман или роман приключений: и его автора, и русского редактора, внесшего немало нового в сюжет Александрии,[260] волновали различные философские проблемы. Они задумывались над неустроенностью мира, в котором люди бессильны перед превратностями судьбы, где смерть одинаково грозит и простому воину, и могущественному царю. Они сравнивали свою жизнь, полную несправедливости и жестокости, с «ангельским житием» добродетельных нагомудрецов, которые, однако, как и все люди, напрасно мечтают о бессмертии.[261]

Какими же художественными приемами пользовался автор для воплощения сложного сюжета и глубокого смысла Александрии? Какие из них, выдержав испытание временем, сохранились в арсенале современного романиста и какие, напротив, отступили на второй план или исчезли вовсе? Ответить на эти вопросы частично помогают наблюдения над некоторыми особенностями стиля Александрии.

При этом нельзя забывать, что Александрия — роман переводный. Может возникнуть сомнение, насколько вообще правомерно рассматривать это переводное произведение как определенный этап в развитии древней русской литературы. Однако мы полагаем, что специфика литературного развития того времени позволяет игнорировать разницу между произведением переводным и оригинальным. Во-первых, репертуар древнерусской светской прозы был настолько ограничен и удельный вес переводных памятников в ней был настолько велик, что каждое из этих произведений играло заметную роль в развитии русской литературы. «Литературные центры Востока и Запада, — писал А. С. Орлов, — поделились с Россией характерными произведениями своей древности (начиная с предшествующей эры): они дали средневековой России популярнейшие из мировых сюжетов, познакомили ее с главнейшими видами повествования».[262] Во-вторых, как уже не раз отмечалось исследователями, древнерусские переводчики (особенно произведений светских) допускали относительную свободу в обращении с текстом оригинала, то облегчая несвойственные русскому языку конструкции, то украшая текст традиционными для русской книжности тропами, а порой и значительно перерабатывая свой оригинал.[263] Поэтому такие переводы являлись одновременно и творчеством русских переводчиков и редакторов, на них совершенствовался и шлифовался литературный язык, обогащалась его стилистическая система.

Сопоставляемые ниже списки: сербский список, изданный С. Новаковичем,[264] и Ефросиновский список конца XV в., положенный в основу настоящего издания, — не могут естественно отождествляться со списком-оригиналом перевода и списком-архетипом (родоначальником) всех русских списков Александрии. В этом отношении производимые нами постоянные сравнения сербского и русского текстов условны. Они интересны лишь как свидетельство того, какие стилистические черты южнославянского текста казались приемлемыми и какие, напротив, подверглись изменениям и правке на одном из ранних этапов бытования сербской Александрии на русской почве.

* * *

Одной из сложнейших проблем, стоявших перед древнерусской литературой, была проблема изображения человеческого характера. Романист нового времени обычно не спешит характеризовать своего героя; читатель познает его постепенно, оценивая его слова и поступки, порой ошибается, поддавшись первому впечатлению, и разочаровывается в нем впоследствии или, напротив, проникается уважением и любовью к скромному и невзрачному на первый взгляд персонажу.

Средневековый читатель был в значительной мере лишен возможности сам постигать и оценивать героя, автор навязывал ему готовую, обычно трафаретную характеристику.[265] Так и в Александрии, с первых ее строк мы узнаем, что Александр «красен и смирен, благонравен», что он исполнен «естественной добродетели» и чужд помыслов о «славе и богатстве». Александр «долготерпелив», целомудрен и мужествен, сообщает нам далее автор, нимало не заботясь о том, что изображенные им далее поступки Александра опровергают эту характеристику. Так, Александр, якобы смотрящий на славу и богатство как на «тленное и мимотекущее», становится «самодержцем» «всей вселенной» и у покоренных народов непременно требует большой дани.

Интересно, что русский редактор несколько дополнил перечень добродетелей, приписанных Александру южнославянским автором. Так, он приписал Александру смирение и целомудрие, «благообразность», т. е. внешнюю привлекательность, заменил «благонравием», отчего разрушился логичный образ южнославянского текста: все, смотревшие на него, видели его красоту и привлекательность («красьнь же и благообразьнь кь вьсемь зрештимь его бе» — Нов., стр. 2); ср. русский текст («красен и смирен, благонравен и ко всем зрящим его», л. 20), где внешние и духовные качества смешаны. Зато образ стал еще более привычен русскому читателю: традиционный эпитет характеристик «смирен» не раз встречался ему в летописи; например: «так бяше блаженый сь князь тих, кротък, смерен и братолюбив»;[266] «В се же лето преставися Иоан митрополит... смерен же и кроток, молчалив»;[267] «Бе бо (Ян Вышатич, — О. Т.) мужь благ, и кроток и смерен»;[268] «Так бе блаженый сь князь правдив, щедр, кроток, смерен»[269] и т. д. Мы встречаемся здесь с характерной чертой древнерусской (как, вероятно, и любой другой средневековой) литературы, которую принято называть «литературным этикетом». Проявления литературного этикета, т. е. литературного канона, устанавливавшего, что надо изображать (так называемый «этикет ситуаций») и как надо изображать (этикет словесных формул изображения), очень многообразны.[270] Одним из требований этикета и была характеристика человека — будь это реальное лицо в летописном рассказе или полулегендарный святой в житийном повествовании — с помощью определенных устойчивых («традиционных») эпитетов.

С подобными традиционными