Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова

грязи, я сам испугался, когда она вскочила с оглушительным «Гав!» прямо на бабу Люду. Старушка выронила свёрток, вскрикнула. Собака деловито подхватила мясо и отбежала на несколько шагов. Там улеглась и стала не спеша расправляться с добычей, осторожно, одними резцами снимая упаковочную плёнку… Баба Люда высказывала ей что-то назидательное, но собака не реагировала.

– Видал? – зашипел Генка. – Уже вторая бабка за вечер. Сперва она гавкает в ухо, чтобы уронили сумку, а потом выбирает что нравится. Кто-то же её научил так добывать еду! Скажи, прикол?

Я никакого прикола в этом не видел. Баба Люда не самая вредная из деревенских старух, и так трепать ей нервы…

– Она так всех покупателей распугает, – говорю. – И так уже куча народу ходит в Новые дома, потому что успели привыкнуть после потопа. И мы же с тобой огребём за то, что недосмотрели.

– Душнила! Я его развеселить хотел, а он…

– Ну знаете!.. – тётя Таня посмотрела на нас так, будто это мы всё подстроили, и побежала к бабульке помогать собрать оставшиеся покупки. Что ж, иллюзиям и правда конец. Собака, похоже, вообще не ела того, что ей дают просто так, – ей важно было отобрать. Или украсть.

* * *

Такие налёты собака совершала регулярно: утром и вечером. Покупатели злились, а Юрич таял от этих спектаклей и даже безропотно заменял особо скандальным отобранные продукты. Будучи сам, по слухам, нечистым на руку, он ценил в собаке родственную душу. Он объявил себя хозяином пса, даже придумал кличку – Тайсон. Собаке было плевать, она демонстративно отворачивалась всякий раз, когда Юрич её зовёт, парадоксально привязывая его к себе ещё больше. Думаю, Юрич её за то и полюбил: за эту несобачью независимость и шкодливость.

Полюбил, теперь я точно могу это сказать. Не знал, что он умеет, сам в шоке. Чем больше собака его игнорировала, тем больше Юрич пытался ей угодить. И точно, что из-за неё, из-за её охотничьей породы, он внезапно заделался охотником.

Я не сразу заметил, только радовался поначалу, что Юрич с собакой всё чаще являются в магазин после обеда (ночевала собака у магазина, но волшебным образом исчезала до нашего прихода). Нам было спокойнее без этой парочки, да и дела делались быстрее, когда над душой никто не орал.

…А Юрич приходил всё позже, всё более злой, задумчивый. В грязном комуфляже, как будто ползал по лесу на пузе, и со своей отцовской «Сайгой». Я видел, как он листает в телефоне статьи про охоту. Нет, не подглядывал: просто когда тебе суют под нос телефон с фотографией убитого животного на весь экран и орут «Вот, что я с тобой сделаю!» – трудно не заметить.

Похоже, на охоте ему не везло: если бы Юрич хоть что-то подстрелил, хоть воробышка, он тут же притащил бы это в магазин и выложил на витрину с пирожками, чтобы все любовались. Но приносил он только свою раздражительность и капканы. Правда: однажды отошёл посреди дня забрать посылку с капканами и распаковал при нас.

Большие, больше головы, с жуткими зубцами («Очкарик, пальчик сунь!»). Даже Генка с Саньком отворачивались, а Юрич нарадоваться не мог. Вертел в руках, чуть ли не нюхал, клал на стулья в подсобке, не устанавливая, конечно, но, думаю, ему очень хотелось. Потом поставил в лесу и, наверное, проверял каждое утро, не забыв захватить ружьё и собаку… В общем, я не удивился, когда однажды он совсем не пришёл.

Это было уже в августе, когда со всех сторон в магазин съезжались яблоки, груши, сливы и товары для школы в таких количествах, будто у нас тут университет вегетарианцев, а не маленькая деревня с десятью школьниками. Утро было безумным: мы с Генкой и Саньком метали из грузовика вот это вот всё, не задаваясь вопросом, где Юрич, потому что привыкли, да и было не до того.

…Потом мы всё это раскладывали, потому что тётя Таня со Светкой уже сидели на кассах; потом был обед и опять эта магазинная возня, во время которой тётя Таня успела позвонить Юричу и сказать нам, что он не берёт трубку («Совсем спятил со своей охотой!»). Как будто мы спрашивали! Юрич не самый трудолюбивый из нас, мы, мальчишки, тогда не то что не волновались, а даже не удивились, что его нет.

Глава VIII

ПУСТЫРЬ

Эту горелую заброшку мы с Лёхой любили особенно. Я сам не помню, но дед Артём говорит, что когда-то здесь был круглосуточный детский сад: огромная территория с несколькими корпусами, детскими площадками, кустами-деревьями… Если честно, мне до сих пор с трудом в это верится. Этот выжженный пустырь без единого деревца, даже без травинки, зато со странным сараем, собранным из барахла, да чудом уцелевшей здоровенной печкой – такой, наверное, целый стадион протопить хватит. Ещё есть кострище, чтобы печь картошку и болтать, когда уроки в школе уже закончились, а в сад за Катькой ещё рано. Мы с Лёхой любили здесь бывать. Я гордился, что это место открыл я, хотя поначалу вышло не радостно.

* * *

Лёха в тот день задержался в школе и попросил меня выгулять Микки. Мне было делать особо нечего, я взял собачку и бродил по деревне, расшвыривая осенние листья. Микки гонялся за ними, оглушительно лая, шумно втягивая носом воздух и смешно чихая. На улице ещё никого не было: все на работе или в школе, казалось, я один свободен. Болтался с собакой, ни о чём не думая, сам не заметил, как отошёл почти к самому холму с Новыми домами. Микки увидел птичку на земле и погнался за ней так, что я моргнуть не успел, как потерял его из виду. На осенней улице этот пёс выглядит сам как огромный лист: он сливается с землёй, и если не тявкает и не прыгает на полметра, то и не различишь.

Я стал звать, но он не подбегал. Вот так моргнёшь – и нет собаки. Я пошёл наугад. В той части деревни и домов давно нет, я не опасался, что он забежал в чей-нибудь двор, и шёл почти спокойно: рано или поздно ему надоест играть в догонялки и он прибежит. В голову, конечно, лезло всякое неприятное: «Катька расстроится», – но я не думал об этом всерьёз, откуда-то знал, что ничего с ним не случится, что найдётся собака скоро, возможно, прямо сейчас…

Сам не заметил, как вышел на этот пустырь. Он выглядел как прореха на ткани: пёстрая желтовато-оранжевая земля, усыпанная осенними листьями, и посредине – чёрная дыра.