Светские манеры - Рене Розен

– Вы сейчас ничем не можете ей помочь, – сказала акушерка, убирая пропитанные кровью простыни, комкая их в руках. – Ей просто нужно набраться сил. А вам, миссис Астор, – если позволите мне выразить свое мнение, – самой необходимо отдохнуть.

Каролине не хотелось оставлять Эмили, но акушерка была права: она едва держалась на ногах. Каролина вышла в коридор и остановилась, наслаждаясь тишиной. Сердце переполняла благодарность, ведь теперь она была бабушкой шести внуков. А весной Шарлотта родит еще одного. Каролина на мгновение смежила веки. В глазах ощущались сухость и резь. Шея одеревенела, голова тупо ныла. Она приехала сюда днем, а теперь уже зажглись лампы, отбрасывая прыгающие тени на половицы. В окно коридора она увидела, что на улице темно. Каролина понятия не имела, который теперь час, пока бой напольных часов у подножия лестницы не возвестил, что уже десять вечера. Приближаясь к лестнице, она услышала голоса, доносившиеся из гостиной. Радостные, веселые, ликующие голоса.

– Миссис Астор?

Каролина обернулась. У комнаты Эмили стояла горничная. Мертвенная бледность ее лица, нечто странное в глазах испугали Каролину. Она вздрогнула, вдруг осознав, что чего-то не хватает. Да, слишком тихо, она не слышит плача. Ребенок не плакал. Ребенок. С ним что-то случилось. У Каролины бешено забилось сердце. Она не помнила, как добежала с конца коридора до спальни дочери, но у двери услышала завывающий крик новорожденной. О, слава Богу. Ребенок жив и здоров. Все хорошо.

Но когда Каролина отворила дверь и ступила в комнату, ее снова охватила паника. Малышка плакала, однако все остальные звуки, казалось, умерли. Стояла неестественная тишина. В воздухе ощущалась некая гнетущая тяжесть, облепляющая вязкость, которой Каролина не находила объяснения. Создавалось впечатление, будто она бредет по зыбучим пескам. Акушерка держала новорожденную. Горничная, ломая руки, опустила голову, но Каролина успела заметить, что ее лицо мокро от слез. Мрак сгустился, поглотив обеих женщин. Акушерка еще и слова не успела вымолвить, а Каролина уже все поняла, поняла до того, как кинулась к дочери. Ее дитя, ее Эмили скончалась.

* * *

Сколько муж и дочери ее ни уговаривали, Каролина отказывалась оставить в одиночестве мертвую Эмили. Три дня она сидела в гостиной с задвинутыми шторами на окнах. Не знала, день сейчас или ночь, потому как все часы в доме были остановлены в девять пятьдесят девять – в минуту смерти Эмили. Так поступала ее мать после кончины каждого из ее почивших детей. Перед погребением Каролина отрезала прядь волос Эмили и вложила ее в медальон, чтобы носить его не снимая следующие два года траура.

Каролина настояла на скромных похоронах. Был составлен еще более эксклюзивный список гостей, чем для ее ежегодного бала; уведомления разнесли курьеры.

– Я не намерена устраивать представление из похорон моей дочери. Это не светское мероприятие для развлечения посторонних.

Во время службы Уильям, с мрачным выражением на лице, сидел рядом с Каролиной и смотрел прямо перед собой. Она была уверена, что многие посчитали его холодным бездушным человеком. Каролина, возможно, тоже бы так подумала, если б муж на секунду не накрыл ее ладонь своей рукой, которую он затем стиснул в кулак и прижал ко рту. Словно пытался удержать в нем свое горе, слишком боялся, как бы оно не вырвалось наружу. Он был из рода Асторов, а мужчины из рода Асторов не плачут, не выставляют напоказ свои чувства. Поэтому с горем он попытался совладать единственным известным ему способом: после похорон отчалил на яхте, надеясь потопить скорбь в море и виски.

На дверях дома Асторов уже висела траурная атрибутика – в знак скорби по матери Каролины. Невозможно было поверить, что вся эта черная символика обозначает траур и по ее дочери. В последующие дни Каролина стала свидетельницей того, как смерть Эмили сказалась на ее сестрах. Шарлотта, которой скоро предстояло рожать – она была на седьмом месяце беременности, – места себе не находила от ужаса. Хелен, в лице Эмили потерявшая сестру и лучшую подругу, заявила Каролине, что ограничится теми детьми, которые у нее есть.

– Я уже обсудила это с Рузи, – сказала она.

– Родная моя, но лишь потому… – Каролина умолкла, не договорив. Она знала, о чем думает Хелен. Две ее старшие дочери всегда были связаны между собой некой невидимой нитью. Что бы ни случилось с одной, это обязательно отражалось на второй. Если Эмили простужалась, Хелен вскоре заболевала тем же недугом. Если одной снился кошмар, вторая в своей комнате внезапно просыпалась.

– Раз это случилось с Эмили, значит, и меня ждет то же самое. Судьба и так нас с Рузи облагодетельствовала: у нас есть Тедд и малышка Хелен. Больше нам нельзя иметь детей. Это большой риск.

Даже Кэрри как-то ночью, когда ей не спалось, пришла в комнату матери, спрашивая, как это могло случиться, почему это произошло. Ответов на эти вопросы Каролина не знала, поэтому она просто обняла дочь, крепче прижала ее к себе, мысленно умоляя Господа пощадить хотя бы это ее дитя, а также Хелен, Шарлотту и Джека.

Все зеркала в доме, из уважения к усопшим, были закрыты, и каждый день Каролина вслепую облачалась в свои тяжелые черные одежды. Почти все время она проводила в уединении в библиотеке, где шторы на окнах были задвинуты, свет приглушен, а в камине пылали дрова. Возможно, домочадцам казалось, что Каролина сидит без дела, часами глядя в одну точку, но они не догадывались, что она занята напряженной работой. Она высматривала, ждала некий знак: трепет огня в лампе, необъяснимый сквозняк, ощущение прикосновения, от которого бросило бы в дрожь. Она ждала весточки от Эмили, хотела получить подтверждение, что ее дочь все еще связана с ней, что они могут общаться, что ее прекрасная девочка обрела покой в потустороннем мире.

До Каролины донесся громкий звонок во входную дверь. Полено в камине затрещало, стреляя искрами, которые, перелетая через бронзовую подставку для дров, падали на мраморный пол и затухали. По коридору кто-то шел. Осознав, что она плакала, Каролина быстро успокоилась и, промокнув глаза шелковым носовым платком, зажала его в руках. Шаги приближались. Поступь была тяжелая, и она подумала, что это Уильям. Неужели вернулся? Шаги остановились у библиотеки, и у нее екнуло сердце. Дверная ручка повернулась.

– Мадам? – Хейд, войдя в комнату, поставил перед ней на столе поднос. – Я принес вам чай с шоколадным печеньем.

Дворецкий принялся ворошить уголья в камине, раздувая огонь, а Каролина, наблюдая за ним, вдруг подумала, что, кроме детей, он был единственным человеком, с кем она теперь общалась ежедневно. Соблюдая траур, она отпустила своего личного секретаря, и та на полгода уехала в Европу. Ее камеристка и остальные слуги – даже Смизи, Эбигейл и Сисси – ходили на цыпочках, опасаясь ее потревожить. Она чувствовала себя оторванной от жизни, и, хотя стремилась строго чтить традиции, начинала сомневаться в целесообразности соблюдения полного траура. Длительное пребывание в одиночестве, наедине со своими мыслями, могло иметь неприятные последствия.

– В период траура скорбящим всегда лучше быть при деле. Они должны быть постоянно чем-то заняты, чтобы не оставалось времени на раздумья, – произнесла Каролина, не сразу сообразив, что говорит вслух. – Если не заниматься устроением балов и званых ужинов, не посещать оперу и балет, только и остается что предаваться раздумьям. А постоянно пребывать в раздумьях… – она покачала головой, – постоянно пребывать в раздумьях – опасно.