Миф о Христе. Том I - Артур Древс

божества, дабы вступить в самое тесное интимное общение с ним. Выражение Павла об освящении «чаши благословения и хлеба», являющихся «приобщением тела и крови христовой», также слишком сильно напоминает представления мистических религий Востока, чтобы это сходство могло быть чисто случайным.

И если в такой именно атмосфере тарсийский гражданин Павел впервые услышал имя иудейского сектантского бога Иисуса, то, конечно, представления, связанные с этим богом, отнюдь не могли показаться Павлу чем-то новым и необычным. Ведь, вся Передняя Азия, как мы уже внаем, была насквозь пропитана идеей прекрасного юноши-бога, который смертью своей возрождает природу. Вся Малая Азия была полна народных сказаний о насильственной кончине бога и о его воскресении в славе. И не только в Тарсе, но и на острове Кипра и в других местах малоазиатского культурного мира справлялся с величайшей торжественностью и благоговением праздник этого бога, который в одном месте назывался Таммузом, в другом — Адонисом, в третьем — Аттисом, Дионисом, Озирисом и т. д. Но нигде, быть может, не бывало в этот день такого великолепия, как в Антиохии, столице Сирии. Здесь обыкновенно очень драматически представлялась во время праздника ранней весной смерть Адониса (Адонаи) — «господа». С дикими воплями погребали «труп» (обычно изображение) умершего Адониса, а на следующий день воскресший бог возвещал верующим благодать и спасение. «Жив господь, Адонис воскрес!» раздавалось в этот день по всем углам ликующей Антиохии. Посредством особого механизма, который иногда и теперь еще употребляется римско-католической церковью, изображение бога, извлеченного из гроба, поднималось ввысь, а священник мазал уста верующих священным маслом со словами: «Утешьтесь, благочестивые! Подобно тому, как спасся господь наш, и мы обретем спасение от скорбей наших»[43].

В Антиохии, если только верить Деяниям апостолов, раздавалась Проповедь «евангелия» Иисусова еще до Павла. Мужи из Кирены и Кипра возвещали благую весть об умершем и воскресшем Христе не только иудеям, живущим в Антиохии, но и язычникам, обратив души многих к новому «господу». «Деяния апостолов» сообщают нам об этом после рассказа о проследованиях христианской общины в Иерусалиме, стараясь вообще представить распространение евангелия, как результат вызванного преследованиями рассеяния цервой христианской общины из Иерусалима. Кажется, Кипр, где с особой пламенностью поклонялись Адонису, и Кирена были как раз теми раннехристианскими центрами, откуда Христианское учение было распространено миссионерами по всему Востоку. Следовательно, евангелие было первоначально не чем иным, как иудаизированным и одухотворенным культом Адониса. Те раннехристианские миссионеры, о которых мы уже говорили, вовсе и не оспаривали, вовсе даже и не касались верований сирийских язычников. Они только утверждали, что Христос, мессия, бог иудейских сект, и есть Адонис: «Христос есть господь» (Адонис). Они только пытались облечь старинную туземную религию Адониса в иудейский наряд. Этим они влили в иудейскую пропаганду, которая никогда не велась так ревностно, как в начале нашей эры, совершенно иное содержание: не строгий «закон», а иудейская апокалиптика и сектантские учения стали лейтмотивом этой пропаганды.

Такой человек, как Павел, который в: школе Гамалиила получил строгое фарисейское воспитание, не мог, конечно, равнодушно взирать на возмутительное для всякого «законника» соединение (веры в Адониса, которую он еще в Тарге презирал, как кощунственное суеверие, с иудаистическими идеями и представлениями. Таким именно сочетанием и было новое религиозное учение. «Проклят перед богом всякий повешенный на дереве»[44], — так написано в «законе», а церемония во время праздника Пурим, заключавшаяся в том, что один преступник, сопровождаемый насмешками и издевательствами всего народа, олицетворявший собою Гамана, предавался позорной смерти через повешение на дереве, а другой преступник, олицетворявший Мордехая, отпускался на волю и торжественно шествовал по всему городу, знаменуя воскресение природы, — вся эта церемония могла только усилить в Павле убеждение в кощунственности того учения, которое «повешенного на дереве» почитало божественным спасителем, чаемым мессией. Но вдруг на него нашло как бы просветление. А что, если во время торжеств, посвященных сирийскому Адонису, фригийскому Аттису и т. д., разумели бога, действительно, положившего жизнь свою за мир, за людей? Идея безвинной мученической смерти праведника, как искупительной жертвы, освящающей народ израильский, была вовсе не чужда ревнителям закона со времен Маккавеев. Идея «страждущего раба божия», как она выражена у Исайи, позволяла думать, что у израильтян, так же, как у язычников, некто единственный своей мудростью расплачивается за жизнь всего народа. Почему же не могло случиться именно так, как утверждали сторонники Иисуса? Может быть, Иисус как раз и был тем «рабом божиим», который добровольно отдал свою жизнь за спасение человечества? Ведь, именно принесением в жертву (своего бога народ, по языческим воззрениям, искупал свои грехи и утверждал свою праведность перед господом, т. е. самопожертвованием божества достигалось именно то, что фарисеи стремились осуществить путем строгого соблюдения всех предписаний иудейского закона! А стоило только Павлу сравнить «праведность» (свою и других с тем идеалом «праведности», который выработан в законе, как его должно было охватить отчаяние от того огромного расстояния, которое лежало между идеалом и действительностью. В нем должно было зародиться сомнение в божественной справедливости, которая требовала от народа исполнения закона, которая угрожала скорым концом мира, и которая вместе с тем определенно возвещала, что мессия при появлении своем обретет народ «праведным», посвященным богу. Неужели, действительно, неправы были те, которые уповали, что освящение людей совершится не через исполнение закона, а через самое сошествие бога? Для язычников вовсе не было Новым представление о человеческой жертве, символизирующей самопожертвование бога, хотя во время Павла не человек, а изображение символизировало умирающего бога. Существенно было, однако, не это, а самая идея бога, жертвующего собой ради людей. Идея же эта отнюдь не была поколеблена тем, что в качестве невинного праведника смерти предавался преступник, что добровольность жертвы являлась в действительности чисто фиктивной. Разве не могло случиться так, как это утверждали поклонники Иисуса? Разве не могло случиться, что мессия уже явился, вовсе не дожидаясь, чтобы все люди стали праведными? Разве не могло случиться, что мессия своей позорной смертью и своим славным воскресением осуществил уже то освящение людей, то оправдание их, которое было недостижимо и непосильно для людей, для каждого из них в отдельности? Мгновение, когда Павла осияла эта мысль, и было моментом зарождения христианства, как религии Павла. Это была именно та идея вочеловечения божества, которая была совершенно новой для воззрений эпохи, которая целиком принадлежит Павлу. По языческим воззрениям бог приносил себя в жертву за народ, не переставая, однако, быть богом; человек, умерщвлявшийся вместо бога, рассматривался только, как случайный заместитель этого бога. По воззрениям иудейских сектантов, «сын