Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Я отвез свои вещи на тот же «Вальдек-Руссо», на котором эвакуировался из Новороссийска и который теперь нес вымпел адмирала Дюмениля, большого друга русских, женатого на русской. Оставив вещи, я поехал в Севастополь и переночевал еще там. Оказывается, что при посадке брата с семьей упал в море их сундук. К счастью, матрос со станции, подвезший кого-то, подобрал его и плавающие вещи и привез на станцию. Я бросил сундук и часть вещей, выбрал наиболее нужное и наименее испорченное водой и на следующий день привез мокрый узел на «Вальдек-Руссо».

Зашел на следующее утро в думу, где оставшиеся члены управы и гласные лихорадочно организовали временную власть и милицию. В городе начались небольшие грабежи, магазины запирались, но в общем было спокойно.

Врангель днем покинул город, когда последние войска сели на суда, и переехал на русский крейсер. На лодках еще подъезжали к стоявшим на рейде судам запоздавшие, и из Севастополя все хотевшие уехали. Остались лишь те, которые слишком поздно прибыли в Севастополь или по какому-нибудь несчастному случаю.

Как всегда, ходили разные слухи о подступающих и входящих уже в город большевиках, но, кажется, они еще были в Бахчисарае.

Поздно вечером крейсер с Врангелем двинулся в путь, и «Вальдек-Руссо» – вслед за ним. Мы покидали живописную бухту Севастополя, озаренную ярким пламенем горящего арсенала.

Так как Врангель направился на Ялту и Феодосию, чтобы посмотреть, как там шла эвакуация, то мы пошли вслед за ним. В Ялте мы были днем, и Врангель сходил на берег. В Евпатории, в Севастополе и Ялте эвакуация произошла в полном порядке. В Феодосии, где мы были следующей ночью, говорят, казаки, прибывшие из Джанкоя, внесли некоторое смятение, а в Керчи было менее порядка. Но в общем эвакуация Крыма прошла блестяще.

Из Феодосии мы взяли курс прямо на Константинополь. Так как «Вальдек-Руссо» был переполнен и ехало много дам, то на этот раз мне постелили матрац на полу около каюты баронессы Врангель. На последнем, перед Константинополем, обеде у адмирала Дюмениля многочисленные его гости попросили меня произнести по-французски благодарственный тост. Я сказал следующее: «Во второй раз, к счастью и к несчастью, я очутился на «Вальдек-Руссо». К несчастью, так как я и мы все, вынужденные к этому, лишились Родины. К счастью, потому, что мы попали на гостеприимную плавучую почву Франции. После падения Новороссийска зубами и окровавленными ногтями мы уцепились за последнюю русскую скалу, вдающуюся в море. Теперь мы сброшены и с нее в пучину, и вы дружественно подобрали нас.

Дружелюбные отношения установились между двумя народами задолго до формального союза. Позвольте от лица всех моих товарищей по несчастью вас приветствовать возгласом, который с прошлого столетия распространен по всей России, стал в ней обычным, – «Vive la France!».

На это французы горячо ответили возгласом «Vive la Russie!» и отдельный голос заключил: «Et elle vivra!»[14]

Рано утром, покидая Черное море, омывающее Россию, мы вступаем в Босфор и медленно идем за русским крейсером с Врангелем на борту по чудному проливу, прибрежные холмы которого – сплошной сад с многочисленными белеющими местечками, виллами, дворцами, развалинами. Ученики американского колледжа на горе высыпают и приветствуют нас кликами. Из-за этого Босфора и вожделений Милюкова я чуть не был побит в Москве татарами на мусульманском съезде.

При приближении к Константинополю беженская масса на судах, мимо которых мы проходили, восторженно приветствует криками «ура» вывезшего их главнокомандующего, а многочисленные союзные военные суда выстраивают команду и салютуют флагом. Потом они салютуют и нашему адмиральскому флагу.

В Константинополе я был при Нелидове еще в прошлом столетии. Тогда еще электричество было запрещено в нем, женщины все ходили покрытые чадрами, а на улицах жили стаи собак. Но и теперь Константинополь, в котором мне пришлось прожить полтора года, был живописен и красочен. И торговое оживление Галаты, и особенно Стамбул с турецкими и главным образом византийскими древностями, и чудные окрестности Константинополя яркими пятнами скрашивали нашу серую беженскую жизнь.

Первый месяц я гостил у П.В. Ратнера, председателя Одесского к.-д. комитета, а ныне константинопольской группы к.-д. Потом я снимал одну за другой две холодные, плохие комнаты, причем в одну надо было спускаться по крутым улицам и лесенкам и ночью легко было сломать в темноте шею. Лишь летом я нашел приличную комнату.

Мои партийные товарищи Шнеерзон из Белграда и Ельяшевич из Берлина, сами люди семейные и трудом своим живущие в беженстве, услыхав от кого-то о печальном состоянии, в котором я приехал в Константинополь (исхудавший, без денег, оборванный, после потери багажа в Новороссийске), прислали мне денег, совершенно для меня неожиданно. Я никого ни о чем не просил и, кроме них, ни от кого не получил ничего. Не только евреи сильны взаимопомощью, но, как я на себе убедился, они отзывчивы и на помощь вообще, в несчастье. У русских и организация взаимопомощи слабее, да и помощи даже от близких по родству и связям лиц трудно дождаться.

Врангель поселился сначала в посольстве, а потом переехал на небольшую паровую военную яхту «Лукулл», стоявшую в начале Босфора недалеко от дворца Долма-Бахче. Милый, славный «Лукулл»! Сколько совещаний и бесед на нем было в каюте главнокомандующего или на палубе с дивной панорамой расширяющегося перед Мраморным морем Босфора и видом на Константинополь. В маленькой столовой, увешанной произведениями кадетов и юнкеров, поднесенных Врангелю в Галлиполи, много раз приходилось съедать далеко не лукулловский обед. Другие суда вскоре ушли в Бизерту, и только на «Лукулле» еще развевался Андреевский флаг.

Чудное здание русского посольства с огромными флигелями было заполнено различными учреждениями, гражданскими и военными, и только в нижнем этаже были апартаменты Врангеля и управляющего миссией А. А. Нератова. В парадных залах помещался госпиталь. Во дворе и у ворот на улице Пера всегда стояла толпа беженцев. Все в здании было серо и загрязнено.

Русские суда были отведены к азиатскому берегу Мраморного моря за Скутари. Там долго еще томились десятки тысяч беженцев, отчасти за неимением пристанища на суше, отчасти вследствие неполучения еще разрешения властей сойти на берег. Константинополь после войны находился под управлением союзников. В межсоюзной комиссии главным образом распоряжались французы и англичане, под начальством своих верховных комиссаров. Земский союз ежедневно снабжал суда хлебом и консервами. Войска стали отбывать в Галлиполи и на остров Лемнос (казаки). Через неделю стали освобождаться и суда с беженцами; кто переехал в город, а большинство в беженские лагеря в окрестностях Константинополя на европейском и на азиатском берегу. В городе, на Принцевых островах и в других местах уже находилось много беженцев, преимущественно одесской и новороссийской эвакуации. Мне часто приходилось бывать в лагере Лан, где поселилась семья брата. Лагерь помещался в казармах кожевенного завода на берегу Мраморного моря, за старинной городской стеной, близ мрачного Семибашенного замка. Неказистое помещение, и, как и в других лагерях, обзавелись скоро церковкой, хором, а также при помощи Союза городов – читальней. Питание беженцев в лагерях производилось главным образом на счет частной американской благотворительности. Американцы широко помогали все время одеждой, пищей и в культурных начинаниях (обучение).