Тетя Мотя - Майя Кучерская

Она покорно вздыхала.

— Они хотят меня, а я тебя, всегда. А вместо этого, вместо чтобы позвать культурно мужа, ты выключаешь свет. И что мне делать? Вот и играю в эти игры, в этот бляцкий Doom, ох, скольких я сегодня положил. Выпустили третью версию, я уж состариться успел, а Крюк принес сегодня, но они затянули не по-детски, только ад сейчас прохожу, и черти такие стали дурацкие, уши им нарисовали, мне в первом больше нравилось, и фонарь теперь, когда держишь, пушку уже не можешь… — тут Коля снова прервался и стал поворачивать к себе Тетю.

Нет, мало он сегодня выпил и был полон сил.

— Да, я играю в эти сраные игры, как полный мудак, как десятилетний, но ты понимаешь почему? — говорил он через некоторое время. — Я ведь не какой-нибудь долбаный геймер, вообще нет! Понимаешь?

Тетя молчала, Тетя уже не хотела спать, хотела только чтобы Коля ушел, просто ушел и все.

— Потому что я один. Скажи мне, почему я все время один?

Она отвечала ему со вздохом, что совсем не один, вот же она, разве можно больше, больше, чем я сейчас, быть рядом?

Но Коля не слушал, он гнал и гнал свои телеги дальше, и день был снова удушливо жаркий, желтые травки на дороге гнулись к земле, облака скочут, колеса скрыпят, катятся прямо по ней, по любимым Колиным местам. И некуда скрыться.

— Я все время один, не возражай мне, я всегда задвинут, да, вот ты моя, а тебя на самом деле и нет, и я не знаю, где ты. Не знаю, где моя жена, которая так мне нужна! Где она? Я думал, я ей изменю, ведь кому-то так не хватает тепла, и я его дам одинокой какой-нить да не какой-нить, а она мне взамен тоже, с работы девчонке, у нее и имя есть. Хочешь знать?

И Тетя вставляла тихо: «Нет».

— Да правильно, не скажу, неважно это, я очень хотел, но не потому, что мне кто-то нужен, а потому что я один! Что бы ты тогда сказала? Если бы я с другой.

— Убила бы и ее, и тебя, — отвечала Тетя.

Но Коля напрягался:

— Смеешься? Смеешься опять? Не-ет, — поднимался на локте, смотрел ей в лицо, проверял, растянув губы по-детски. — Ну, ты же бы не убила. Простила бы? Не знаю. А я бы тебя простил, лишь бы тебе было хорошо… Я вот песню сейчас слушал. И жена, чтобы пала на гроб. Мне понравилось, епт! Мне бы так хотелось, слышь. Вот так. Чтобы ты тоже. Чтобы пала на гроб. Друзья у меня есть, а жена… Ты так сможешь? — и опять его руки начинали ползать по ней, искать ее, любить.

Разве ты собираешься умирать, Коля. Подожди еще. Да при чем тут, надо, чтоб ты жить без меня не могла, ты не думай, я не извращенец, не надо мне, чтобы на коленях, неправильно это, а надо чтобы мы были вместе…

И так продолжалось полночи, в конце концов Коля повторял уже только одно — ты моя, моя, моя, доводил ее до того, что и она кричала, и даже всхлипывала, Коле это ужасно нравилось, он не замечал, что это вопреки, это против воли ее, она не хочет… Наконец все кончалось. Коля вдруг засыпал, на полуслове — потный, огромный, тугой. Тетя отодвигалась. Тетя радовалась окончанию всегда. Неужели это все? Пытка позади. И можно наконец просто поспать? Спокойной ночи. С.н.р.м.

И эта посланная после всего тихонько из-под подушки эсэмэска — ему, в глубокой ночи, потому что он был на другом конце света, там, где времени не существует — и внезапно полученный ответ позволял жить дальше.

Спокойнойночирадостьмоя.

Новая цепь командировок, почти беспрерывная, началась у Ланина на следующий же день после их золотой прогулки. Король полетел в страну Оз, Эльдорадо, в тридесятое царство, отправился с караванами за сапфирами, слитками счастья в далекий Офир, нырнул в Беловодье, причалил к семидесяти островам, пошел сам не знал куда и все, что нужно, нашел. Пока он плавал, летал, скакал на перекладных, мчался в дилижансе, в Москву все-таки пришли холода, полились дожди. Все темней становилось на улице, все чаще забегал на ночь мороз, у станций метро выкристаллизовались из воздуха аквариумы с плавающими в сиянии свечек цветами. Тетя радовалась этому уличному сумраку, с ним был заметней внутренний, поселившийся в ней свет, и даже то, что Ланин уехал, было тоже хорошо, уютно. Ждать-пождать его дома, скучать, глядя в окно на облетающие березки, и не заглядывать вперед. Зачем? Что будет, когда он вернется? Она не думала, всматриваясь в одно лишь недавнее и совсем новенькое общее их прошлое. Все их разговоры слились для нее в янтарное прозрачное, жженый сахар, текущий с ложечки, текучий — смотри, говорил он, октябрь-месяц, а мы сидим с тобой словно в Ялте. Она отвечала — он отвечал. От этих воспоминаний сердце снова лизали язычки ясного, не жгущего пламени. И Теплый все рисовал и рассказывал ей сказки, и снова она целовала колючий затылок опять молчаливого, глядящего в монитор Коли, то и дело ощупывая карман с рыбкой мобильного, проверяя, не пришло ли послания из Нарнии. «В теплом свете окон длинных домов мы из листьев и сена построили дом».

Ланин вернулся, не предупредив. Она немного опоздала на планерку, вбежала, села, опустив глаза, стараясь быть понезаметней, а когда отдышалась и подняла глаза — уткнулась взглядом в знакомый затылок. Вот он. Приехал. Ей захотелось запрыгать прямо во время речи главного, бормочущего что-то об «оранжевой» революции, позавчера начавшейся в Киеве. Она не слушала, она думала сквозь охватившую ее, нахлынувшую радость, сквозь нежность с надутыми губами — не предупредил, почему? Лишь изредка отводила взгляд в окно, там, в сером, еще не проснувшемся утреннем небе тихо порхали снежинки, первые в этом году.

После планерки Ланин незаметно дождался ее в коридоре, чуть подмигнул, а потом, словно передумав скрываться, взглянул прямо в глаза медленным и счастливым, ликующим взглядом. Не оставляющим преград. Выходившие с планерки люди обтекали их, здоровались, вежливо улыбались. Она молчала, не зная, как реагировать, что отвечать. Тут Ланина окликнули, он обернулся, заговорил с редактором общества — Тетя двинулась в корректорскую, на шестой этаж, осторожно неся в себе этот тяжелый, радостный, отливающий медом, но словно бы вопрошающий ее о чем-то взгляд. И пока она поднималась по дымным лестничным пролетам, шла мимо распахнутых дверей коридора к корректорской, пробиваясь сквозь редакционный улей, жужжанье телефонов и голосов, с кем-то снова здороваясь, кому-то улыбаясь, — все то, что она отталкивала от себя в эти дни, о чем не желала думать, ворвалось. Шумно, жадно.

У корректорской она развернулась и медленно пошла обратно, снова на третий этаж. К нему в кабинет. Довольно этих неясных, хрупких, слишком хрупких, рассыпающихся от одного прикосновения стишков, точащих чуждые ароматы, им пора поговорить в прозе, в конце концов. Она шла все быстрее, почти бежала, вот и его дверь, золотая табличка. За дверью — ни гу-гу. Вернулся или ходит по редакции? Горло сдавило, она вздохнула поглубже, собираясь постучать — тут в заднем кармане джинсов зацарапали лапки черепашки. Под перекат мраморных камешков высветилось: «Тишка».

Тишка, хотя можно и просто Таня, Танька, Танюша, — но нет, еще со студенческих пор друзья обычно звали ее домашним именем, так уж повелось. Подруга дней ее суровых, с которой дружили с первого курса, с семнадцати лет, так, как только в юности и возможно. Теперь они общались все реже, сразу после универа Тишка вышла замуж, родила первого, второго, третьего, полгода назад — и четвертого уже ребенка, мальчишку, третьего по счету брата. Тетя так и не видела его (Саша, кажется?) до сих пор. Стыд. Но как доехать — уже несколько лет Тишка жила за городом, в далекой Апрелевке на Киевском шоссе! Только по телефону и удавалось иногда поболтать, почти ночью, когда уложены были дети.