Время повзрослеть - Джеми Аттенберг

— Мне жаль слышать об этом, — сказал он. — У тебя за последнее время был как будто… марафон. Ты прошла все жизненные циклы.

— Это точно.

— Ну что ж… — начал он. — Хочешь поговорить о своей ситуации, когда вернешься в город?

— Не совсем, — ответила я. — Но хорошо.

Мне плевать. Отлично. Прекрасно. Что сделано, то сделано.

Я отправилась на Пенн-стейшн и купила билет в Портсмут, а потом — коробку пончиков «Криспи Крим»: три с шоколадной глазурью, три с шоколадной глазурью и присыпкой, три с клубничной глазурью и три с прозрачной. Они были теплыми. Я села на поезд и съела три штуки — даже не спрашивайте, какие именно, я едва обратила внимание на их вкус. К тому времени, как я добралась до Нью-Гэмпшира, я съела еще три. На вокзале меня встретила мама, она приехала на машине. Я открыла коробку с пончиками, сказав: «Я тебе кое-что привезла», и она взяла один, даже не глядя.

Мы двинулись вглубь Нью-Гэмпшира. Я виделась с мамой на вечеринке по случаю своего сорокалетия в этом году и летом, когда она приехала в город на похороны лучшей подруги, — только и всего за долгое время. В основном мы ехали молча, хотя она покашливала — странный кашель, частый и сухой, — так что наше молчание время от времени нарушалось этим звуком. Я хотела спросить, не вернется ли она в Нью-Йорк, ведь когда все закончится, помощь с ребенком больше не потребуется, но этот вопрос казался бестактным.

Через час мы притормозили напротив их дома. Прежде чем я успела открыть дверцу машины, мама положила руку мне на колено со словами:

— Погоди, мне нужно тебе кое-что сказать.

— Там все очень плохо, да?

— Да, и это тоже, но я хочу, чтобы ты знала: Сигрид быстро слабеет. Утром приезжала медсестра из хосписа; по ее мнению, у нас остался только этот день, чтобы побыть с ней. Так что будь готова попрощаться. Ты будешь рядом ради них, но будь и ради нее тоже, потому что после у тебя уже не будет возможности узнать ее получше.

— Сперва я хочу поговорить с Дэвидом, — ответила я. — Всего на минуту.

Иногда мне казалось, что мой брат потерян для меня. Теперь нас соединяла тончайшая нить. Приглушенный голос в телефоне; он передает трубку жене. Если прищуриться, можно различить тлеющие угольки духа нашей семьи.

Я прошла через дверь красного цвета под осыпающимися кирпичами. В доме стоял полумрак, всюду были зажжены свечи. Посреди круглой гостиной сидела Грета, держа на руках дочь. Она так почти и не подросла, эта кроха. Я поцеловала ее, а потом и Грету, убрав львиную гриву с ее лица. Какой бы она ни была пять лет назад, до рождения ребенка, этой глянцевой изысканной женщине, редактору журнала, пришлось сдаться под напором чудовищной необходимости стать свидетелем болезни дорогого существа. Прищурившись, я вижу и ее угольки. Ушли в прошлое мотоциклетные куртки, французские сапоги на шпильке, живая, вдохновляющая самоуверенность. Вместо этого теперь я вижу леггинсы для занятий йогой и разбитое сердце.

Я обняла брата — облысевшего, ссутулившегося, изможденного, с густой бородой, — потом взяла его за руку и повела через кухню на задний двор в небольшую лачугу, где он хранил оборудование для звукозаписи и инструменты. Я не знала, что сказать. Когда-то, еще до того, как его группа стала набирать популярность, мы пошли вместе в клуб «CBGB» — далеко не совершеннолетние, неблагополучные, ищущие развлечений, просто дети. Мы видели выступление «Соник Юс», только они в то время были известны как «Дранкен Баттерфлай». Они не выходили на сцену до последнего, часов до трех ночи, и, хотя мы были до смерти уставшие к тому времени, мы постоянно толкали друг друга на радостях. Наконец появились «Соник Юс» и играли с эффектом фидбэка целый час. Я кайфовала от дыма, потягивая пиво из бокала брата. Ощущение было такое, словно я на пару шагов приблизилась к комнате, о существовании которой раньше не подозревала, и я была вне себя от радости, оказавшись там. И ведь это он, этот мужчина напротив, привел меня в это место. Этот усталый, грустный мужчина.

— Я так рад, что ты приехала, — сказал он и нажал на какую-то кнопку в стереосистеме. Полились странные и прекрасные звуки гитары.

— Я здесь ради тебя, — ответила я. — Я здесь, пока нужна тебе, пока ты не попросишь меня уехать, когда захочешь. Как скажешь.

Брат сообщил, что после тридцати лет курения травки он завязал с этим.

— Я живу в настоящем времени.

— И каково это? — спросила я.

— Ужасно, — признался он.

— У тебя же ничего не осталось? — спросила я.

Он покачал головой.

— Нет, это не так работает. — Он указал на колонки. — Это для нее. Что думаешь?

Зазвучал медленный рефрен, как будто погребальная песнь. Это был его голос, наложенный несколькими дорожками.

— Думаю, ей бы понравилось, — сказала я.

Мы не проронили ни слова, пока не закончилась песня.

— У меня целый альбом записан, — сказал брат.

Я испытала мимолетное чувство зависти и благоговения перед его музыкальным талантом и этой способностью так просто находить путь к своей творческой сущности. Но в этом весь он, выигрышный билет в семейной лотерее достался именно ему. Он унаследовал лучшее от отца.

— Послушай, Андреа, больше всего я рад тому, что ты сможешь попрощаться с ней, — сказал Дэвид. — Мы уже давно это делаем. Я имею в виду, что все кончено. Но она — и твоя частичка тоже. Я знаю, ты никогда так не считала, но все остальные считали, поэтому важно, чтобы ты знала: она была частью твоей семьи.

— Я знаю это! — воскликнула я. — Я приехала. Я люблю ее.

Честно говоря, я произнесла эти слова впервые. Так что, наверное, пришло время сказать их ей.

Я зашла в дом и через кухню, где на столе стояла пустая коробка из-под «Криспи Крим», вернулась в гостиную. Невестка встала и протянула мне ребенка. Мама с кухни прокричала, не хочу ли я чего-нибудь.

— Вино есть? — спросила я.

— Нет, — ответила она.

Я взглянула на Грету; та покачала головой.

— Здесь теперь что, сухой закон? — спросила я.

— На данный момент — да, — сказала Грета.

— Я протестую, — вяло возразила я.

Хотя, думаю, это правильно — присутствовать в настоящем времени, как выразился мой брат. Этот момент исчезнет и больше не вернется, как и ребенок у меня на руках.

Я села в кресло с Сигрид. У нее были мягкие темные волосы, которые вились у нее за ушами. Она была худенькой, ее косточки казались хрупкими и нежными, с угловатыми, как будто заостренными суставами. Ее дыхание было спокойным. Я наклонилась, поцеловала ее в лоб и прижала к себе, а потом закрыла глаза с мыслью: «Твоя кровь — моя кровь. Ты прекрасная девочка. Ладно, так и быть, доброй ночи, прощай». Я выпрямилась, взяв ее крохотную ручку в свою ладонь.

Грета лежала на диване под одеялом, свернувшись калачиком; ее волосы были рассыпаны везде — огромная пышная грива. У нее за спиной висели пыльные темно-коричневые вельветовые занавески. Когда-нибудь я нарисую это, пообещала я себе. Я должна в точности запомнить, как она выглядела, если мне больше никогда не доведется побывать в этом доме. Я нарисую Грету. Я спросила у нее, как она, в состоянии ли она о себе позаботиться. Если она может ясно мыслить, она это переживет. Я думала о ней и о своем брате, о том, выдержит ли их брак, но я не должна была об этом спрашивать. По крайней мере не сейчас. Грета вкратце рассказала, как они приняли такое решение, о некоторых последних проблемах Сигрид со здоровьем, о консультации с врачом, о еще одной консультации. Наконец она произнесла: