Время повзрослеть - Джеми Аттенберг

Я сразу узнала эту музыку, ведь папа приучал меня к своим вкусам. У него с детства хранился оригинальный альбом — тот самый, с «Белым светом» Джексона Поллока[25] на внутренней стороне обложки. Несколько месяцев назад, после того, как учительница рисования сообщила родителям, что у их дочери настоящий талант и им стоит поспособствовать моему поступлению в специализированную художественную школу, он дал мне его послушать.

— Для некоторых этот альбом — само совершенство, другие его терпеть не могут. Я отношусь к первой категории, — сказал он тогда, а потом мы пошли с ним в Нью-Йоркский музей современного искусства, где он показал мне эту же картину Поллока в оригинале.

— Наши миры пересекаются, Андреа, — сказал он.

Я безумно любила отца.

— Знаешь, это как бы портит мне весь день, чувак. Я вообще-то собирался расслабиться, — послышался голос актера.

Перед ними на невысоком кофейном столике валялись иголки, резиновые жгуты и целая куча маленьких целлофановых пакетиков. Короче говоря, повсюду была наркота. Я тихонько охнула; оба повернули ко мне головы.

— Детка… — начал было папа, не прекращая возиться с лампой.

— Оставь как есть, завтра придет домработница. Все в порядке, — сказал актер. — Она ломаного гроша не стоит, и все равно я ее терпеть не мог.

— Что ты здесь делаешь? — спросил меня папа.

— Я пошла за тобой, — ответила я. — Я волновалась за тебя.

Мужчины раздраженно фыркнули.

— Мы не хотим, чтобы из этого вышло что-нибудь худое, Андреа, ведь ты такой чудесный ребенок. — Голос актера смягчился, к тому же он знал мое имя, и именно это больше всего меня взбудоражило. — Артур, я думаю, вам обоим лучше уйти.

— Конечно, — согласился папа. — Прости, что доставил столько неприятностей, дружище.

Актер проводил нас к выходу.

— Я завтра еду на побережье, вернусь через месяц-другой. Тогда и свяжемся.

— Ладно, не пропадай.

Они обнялись. Актер погладил меня по голове и сказал:

— Шпионить за другими нехорошо, но твои навыки ищейки достойны похвалы.

Дверь закрылась. Все это произошло за каких-то две минуты.

— Ладно, теперь ты, — нетвердым голосом произнес папа, нацепив свои флуоресцентные очки. — Давай-ка отведем тебя обратно в школу.

Конечно, на самом деле вела его я, а он плелся за мной. На углу он остановился и положил руки мне на плечи, как будто собираясь что-то сказать, хотя на самом деле просто хотел передохнуть.

— Кофе поможет? — спросила я.

— Может быть, — ответил он. — Хотя бы согреемся.

Мы купили кофе у торговца на Восточной Четвертой улице. Папа рылся в карманах в поисках сдачи. Мы оба пили некрепкий и сладкий.

— Не помню, вреден ли кофе в твоем возрасте, — дрожащим голосом произнес папа. — Он не замедлит твой рост?

— От одной чашки не умру, — ответила я.

Каким-то чудом кофе помог. Полностью не протрезвил отца — все-таки он предназначен не для этого, — зато зарядил энергией. Внезапно у него появились мысли. Мы уже стояли на платформе в ожидании поезда, который должен был увезти нас обратно в жилой квартал, как вдруг папа захотел рассказать мне все, что знает, прямо сейчас. У него было достаточно жизненной мудрости, чтобы ею поделиться. А я верила его словам, и все это казалось таким безотлагательно важным.

— Вот что тебе будут говорить, Андреа. Тебе будут говорить, что ты вырастешь, найдешь работу, влюбишься, выйдешь замуж, купишь дом, заведешь детей: тебе нужно все это сделать, чтобы стать взрослой. Хочешь быть в этом клубе? Тогда играй по правилам. Только так. Таков этот путь.

Мы сели в вагон. Час пик уже был позади, так что нам удалось занять свободные места. Мы повернулись друг к другу лицом. У папы не хватало нескольких зубов, и вместо них зияли дырки. Мама заставляла нас чистить зубы щеткой и ниткой каждый вечер.

— Однако это многого не объясняет. Например, ты знаешь, что можно влюбляться чаще, чем раз в жизни? Андреа, парни будут сходить по тебе с ума, уж поверь мне. — Он провел рукой по моим волосам до самых плеч. — А еще можно не любить никого. И это тоже нормально, хотя жизнь тогда будет одинокой, так что станет легче, если все-таки полюбишь. Но нельзя быть кем-то, кем ты на самом деле не являешься. Нельзя.

Я кивнула, хотя еще ничего не понимала в любви. Мама, папа, брат — вот и все, кого я любила. Еще друзей. Любви в другом смысле слова я не знала.

— А еще: ты знаешь, что работа — это сущий ад? Ты знаешь, что бесполезно придерживаться правил, если хочешь добиться чего-то в искусстве? И что легче быть взрослым — таким, о котором я говорил, — если ты свободен, другими словами, если ты мужчина из западной страны, или ты белой расы, или богат. Все эти показатели облегчают жизнь, все возможности рядом, только протяни руку и возьми, — и тогда ты сможешь стать такой, как ты хочешь. Но если ты не белой расы, если ты женщина, если ты бедна или живешь в какой-то ужасной дыре, тебя могут поиметь. Вот поэтому я люблю твою мать, Андреа. Она борется за то, чтобы у всех были равные возможности.

Упоминание о маме как будто заставило лопнуть пузырь, в котором мы вдвоем засиделись. Где-то там, за пределами его голоса и метро, в котором мы находились, в реальном мире существовала наша семья.

— Кроме того, все те вещи, о которых я сейчас тебе рассказал, крайне ненадежны, и вся твоя чертова жизнь — прости за выражение — может развалиться прямо у тебя на глазах в один момент. Дети, работа, любовь — все это может исчезнуть, и что ты станешь делать потом, когда не будет хватать кусочка твоей личной мозаики? Как ты все это удержишь?

Вагон вдруг остановился между станциями, огоньки мигнули и погасли. Папа взял меня за руку и принялся повторять, что все в порядке, с нами все хорошо.

— Не говоря уже о твоих особенных тайных желаниях, которые волнуют тебя, как ничто иное. Не говоря уже об удовольствии. О нем никогда не говорят. Почему мы должны чувствовать себя плохо из-за того, что хотим чувствовать себя хорошо?

Огоньки зажглись, и вагон снова двинулся в путь.

— Но хуже всего другое: если ты и сам не знаешь, что тебе нравится. А вдруг ничто не приживается? Тогда ты проведешь полжизни, размышляя, что тебе следует делать дальше. И что потом?

Восемьдесят шестая улица. Он довел меня до школы, зарегистрировал у администратора, взяв вину на себя, заставил секретаря рассмеяться. Как же здорово у него все получалось.

На прощание он поцеловал меня.

— Незачем маме об этом знать, — сказал он.