Генетик - Анатолий Маев

— Следуя вашему утверждению, Федор, все мастера, рисовавшие Данаю, имели одинаковый вкус: им нравилось пышное дамское тело?

— Именно так! — подтвердил Кемберлихин.

— Давайте вспомним, — предложила Марина, — кто из знаменитостей писал ее?

— Рембрандт, Тициан, Веронезе, Тинторетто.

— Я бы добавила Пуссена и Корреджо, — продолжила ряд Марина. — И ведь никто из них не показал ее в худосочных формах. Более того, отвлечемся от Данаи и перейдем к Венере. Чьих Венер мы возьмем, Федор Федорович?

— Можно Джорджоне и Боттичелли. Или, скажем, опять-таки Тициана.

— И все, следуя вашему мнению, выражали красками лишь свой вкус?

— И вкус Макрицына, — вставил Аполлон.

Марина не обратила внимания на реплику и продолжала:

— Нет уж, Федор Федорович, они выражали стандарты красоты, господствовавшие в те времена.

— А «Красавица» Кустодиева? — повторно вмешался в разговор Ганьский. — Какие стандарты красоты выражал этот художник?

— Полоша, — мягким голосом обратилась к нему Марина, — Кустодиев как раз выражал исключительно свои художественные вкусы. Именно художественные. В жизни же полные женщины его не интересовали. Да и век на дворе двадцатый уже стоял.

— Какая разница — семнадцатый или двадцатый? Никакой! Кому что нравится — дело вкуса, но не времени. Я с Федором согласен. И вообще, будь моя воля, я бы их троих в одну картину поместил. Вместе.

— Кого их, уточни, пожалуйста! — попросила Марина.

— Данаю, Красавицу и Венеру. Причем, заметьте, именно в таком порядке.

— А если в другом? — поинтересовался Кемберлихин.

Марина молчала: за время общения с Аполлоном она научилась распознавать, когда тот говорит серьезно, а когда с подвохом.

— В другом нельзя — ничего не получится.

— А так что получится? — наивно спросил Федор Федорович.

— «Три богатыря» Васнецова, — ответил Ганьский.

Кемберлихин рассмеялся, а Марине шутка не понравилась. Грустно улыбаясь, она посмотрела на Аполлона.

Ужин затянулся. Спорщики незаметно перешли к поэзии, и тут уже Ганьский играл основную скрипку. Он убежденно доказывал свою позицию об умирании поэзии как литературного жанра:

— Федор, голубчик, да пойми же ты наконец: нет условий — нет поэтов, а нет поэтов — нет и поэзии! Поэт ведь как растение — от питательной среды зависит, от ее качества. Главный компонент ее — общая культура. А она падает. И не просто падает, а в свободном полете, то бишь с ускорением. Недавно я с одним профессором русской словесности говорил, так он сленгом пользуется! Ты можешь себе представить профессора царской эпохи, который бы сказал: «Мне это сугубо фиолетово»? Как-то угораздило меня попасть на вечер современных поэтов. Боже мой! Пошлость, грязь, рифмоплетство, фальшивая пафосность. В искусстве и литературе — декаданс. Причем в худших его проявлениях. Нет, я далек от мысли утверждать, что нет людей талантливых. Они есть, но им не пробиться, никто их не печатает. Деньги, Федя, деньги! Народ к чтиву приучили, чтиво и покупают. Тут думать не надо: читай себе и читай, в конце узнаешь, кто убил, кто изменил, кто украл. Чтение книги — труд, работа! И если ум не задействован, тогда и чтения как такового нет, а есть нечто другое — потребление текста. Как ты не помнишь, какой бутерброд съел неделю назад, так не помнишь и чтиво, что недавно проглотил. Вместо того чтобы воспитывать любителей и ценителей книги, общество взращивает потребителей текста. И так не только в литературе, Ты давно включал телевизор? Чем там потчуют? Да тем же самым: убийства, насилие, мистика и так далее. Пустые, тупые, примитивные фильмы. И опять, думать не надо. Поглощай, народ! А в конечном счете все это ведет к культурной деградации.

Во время чаепития Федор Федорович рассказал приятелю о том, как Еврухерий нежданно-негаданно позвонил ему и пригласил прийти в психиатрическую больницу имени Макса и Эглиса.

— Что удивительно, — рассказывал Кемберлихин, — перед публикой предстает совсем другой Еврухерий — довольно прилично выражающий мысли. Фразы с обоснованной смысловой нагрузкой, предложения логически завершенные…

— Порой и мне кажется, что я общаюсь с двумя разными Макрицыными, — кивнул Ганьский. — А я попытался проанализировать это явление. Но наблюдая за ним, понимаю, что оказываюсь в тупике. В одном я уверен абсолютно: он не играет. Не подлежит сомнению, что Еврухерий — явление уникальное. Не исключаю, что науке еще предстоит разгадать его феномен. У меня на сей счет есть определенные предположения, но не более того. Он объяснил, почему решил пригласить тебя?

— Нет. Встретил меня, провел в зал, какой-то даме удверей представив как друга великого ученого, имея, надо полагать, в виду тебя, и усадил прямо по центру в предпоследнем ряду. Затем ушел за кулисы. А перед самым началом вернулся ко мне и шепотом попросил: «Сосчитайте, пожалуйста, сколько человек в зале. Себя не надо. Как только сосчитаете, начинайте смотреть на меня и смотрите до тех пор, пока наши взгляды не встретятся». Я так и сделал. В конце сеанса Макрицын обратился к главврачу со словами: «Уважаемый Станислав Алексеевич! Мы договорились с вашим председателем месткома, что сотрудники идут бесплатно, а люди с улицы — платят. На сегодняшний день в больнице работает сто восемьдесят три человека, из которых присутствует сто двадцать девять. А председатель месткома перед началом моего выступления уверила меня, что ни одного билета не продано. Интересно, как могло в зале оказаться двести девяносто девять человек, не считая одного гражданина, которого я пригласил я?» И знаешь, что поразительно, Аполлон? Я насчитал именно это количество!

Федор Федорович сделал несколько глотков успевшего остыть до комнатной температуры чая и продолжил свой рассказ:

— Через пару дней он звонит мне опять и вновь зовет ссобой. Именно зовет, а не приглашает. Так и говорит: «Федор Федорович, пойдемте со мной завтра, если не заняты будете». И я согласился. Мне самому интересно стало. А дальше вот как было…

Встречаемся, идем. Еврухерий рассказывает, что одноклассница позвонила, попросила родственнице помочь: что-то личная жизнь у той не клеится. Еще сказал, что фотографию видел и думает, что сможет причину проблемы объяснить. А меня попросил как бы ненароком в ванную зайти и потом, когда он говорить будет, смотреть на него, пока сам взгляд не отведет.

Приходим. Центр. Старый кирпичный дом. Консьержка. Четырехкомнатная квартира. Кухня метров восемнадцать. Потолки — за три метра с лепниной. Богатая обстановка, но безвкусица. Беспорядок. Везде пыль. Вещи разбросаны. Хозяйке лет тридцать пять. Красивая. Брючки в обтяжку, блузка до солнечного сплетения. Груди, как волейбольные мячи. Голова немытая. Маникюр.

Макрицын, не спросив разрешения, проходит в гостиную и плюхается в кресло прямо на лежащий в нем хозяйкин халат. Женщина предлагает кофе, а он — ни «спасибо», ни «благодарю» — отвечает: