Генетик - Анатолий Маев

— Понятно. Теперь я вижу, какая ты мразь — получил удовольствие и концы в воду!

— Можно подумать, что, когда я получал удовольствие, ты от негодования зубами скрипела. На меня вон соседи жалобы в ДЭЗ и участковому накатали: мол, в квартире, занятой неизвестной личностью, круглосуточно женщины орут как резаные. Галочка-то молчаливая была.

Хвостогривова слушала Шнейдермана с выражением презрения на лице. Вся ее плоть возмущалась и кипела. Сейчас она готова была разорвать товарища по партии на куски или чем-нибудь тяжелым ударить по голове. Но сделать это оказалась не в состоянии: силы покинули ее. Однако говорить женщина могла.

— Я не буду делать аборт, — твердо заявила Жанетта Геральдовна. — Или мы женимся, или ты будешь платить алименты. Уж я добьюсь! Сейчас можно анализ сделать, который точно скажет, что ты отец ребенка.

Боб Иванович воспринял ее выпад совершенно спокойно, что задело даму еще сильнее. Она подошла уже к тому состоянию, которое называется предыстерическим. Но короткий монолог Шнейдермана остудил пыл и резко изменил ситуацию:

— Зря ты пытаешься приписать мне участие в твоей беременности. Еще и шантажируешь меня. Жениться в мои планы не входит. На тебе, во всяком случае. Папой стать я тоже не горю желанием. В принципе. Тем более папой чужого ребенка. Мне придется открыть тебе одну маленькую, но очень важную тайну: у меня не может быть детей, я проверялся. Поэтому давай лучше подумаем, что тебе делать.

Слезы выступили на глазах Хвостогривовой, и она разрыдалась.

Шнейдерман узнал, что виновник интересной ситуации Жанетты Геральдовны, скорее всего, директор совхоза «Боец» и товарищ по партии Александр Сидорович Сменщиков. Хотя и не исключено, роковой оказалась ночь, проведенная дамой с заведующим кафедрой озимой пшеницы, доцентом по фамилии Пропольников.

Вараниев приехал, как и обещал, вечером. Пребывал председатель в скверном настроении. Отозвал Боба Ивановича в сторонку и убил одной-единственной фразой:

— Чтоб он у тебя отсох!

После чего подошел к Хвостогривовой и сразил ее наповал требованием отписать комнату на имя Злобновой Галины Семеновны, уматывать из Москвы и подать ему заявление о выходе из партии.

Женщина ничего не ответила. Председатель трясся от злобы.

Слово взял Шнейдерман:

— Что бы ни случилось, вы, уважаемый Виктор Валентинович, не имеете права таким тоном разговаривать с членами партии. Тем более с нерядовыми. Спасибо за доброе пожелание, и вам того же желаю. И поскорее! Что касается вашего предположения, то, к вашему сведению, между мной и Жанеттой Геральдовной ничего не было. Аесли даже и было бы, то никакого криминала в том нет — мы взрослые люди. И я, и Жанетта Геральдовна имеем право на личную жизнь. Поэтому ее беременность от одного из ее мужчин… — тут Боб Иванович запнулся и поправился, — от любимого человека, проживающего в Костроме, не повод для критики, а событие радостное, поскольку беременность долгожданная. Но Жанетта Геральдовна готова ею пожертвовать ради выполнения задания партии. И вы, Виктор Валентинович, должны поблагодарить ее за столь мужественную позицию.

— Он правду говорит? — обратился Вараниев к женщине, и та кивнула головой. — Завтра же избавитесь от беременности — я сейчас позвоню доктору Кемберлихину. Сегодня необходимо договориться с Ганьским о переносе даты подсадки на месяц: ученый предупреждал меня, что при недавнем аборте нельзя. Позже вечером позвоню и скажу, куда и к кому ехать. Если считаете, что я был груб и не прав, — приношу извинения. До свидания, — на одном дыхании, как заученный монолог, произнес председатель и удалился.

— Спасибо тебе, Шнейдерман, — подала голос Хвостогривова сразу после того, как за Вараниевым захлопнулась дверь. — Извини за все.

Боб Иванович ничего не ответил и лишь усмехнулся. По-доброму.

В десятом часу вечера председатель сообщил, куда Жанетта Геральдовна должна утром поехать и к кому обратиться. Напряжение немного спало, и, выпив чая, соратники отправились делить партийное ложе.

* * *

Утром Хвостогривова, приняв ванну, вновь в сопровождении Шнейдермана отправилась к доктору Кемберлихину.

В то же самое время Вараниев имел очень тяжелый разговор с Ганьским. Мотивируя свою позицию множеством аргументов, главным из которых было сомнение в возможности подсадки столь крупного плода, ученый отказывался выращивать его лишний месяц.

— Да поймите же вы, Виктор Валентинович, рискованно это! Весьма рискованно!

Видя, что убедить Ганьского не удается, председатель позвонил доктору Кемберлихину. После нескольких минут разговора Вараниев попросил ученого взять трубку. Неизвестно, что говорил тому гинеколог, но Ганьский наконец ответил согласием.

Аполлон Юрьевич был привязан экспериментом к дому, а потому все, с кем он виделся, были его гостями — сам он никуда не выходил. После того как Ганьский сообщил Марине, что работа затягивается еще на месяц, женщина почти полностью переехала к нему, а в ее квартире хозяйство вела мама, получившая счастливую возможность общаться с единственным внуком и быть ему полезной.

Марина полностью освободила от домашних дел своего мужчину, которому никогда еще не было столь уютно, тепло и комфортно, как последнее время. Лишь одно обстоятельство вносило некоторую напряженность в их отношения: дверь в комнату с оборудованием для нее была закрыта.

— Это отнюдь не недоверие к тебе, — убеждал ее Ганьский. — Но идет серьезнейший эксперимент, необходимые условия проведения которого мне полностью неизвестны, и любой фактор, такой, как запах твоего парфюма или косметики, например, может оказаться роковым. К тому же эксперимент секретный: я дал обещание не расширять круг лиц, посвященных в его суть.

Марина, женщина умная и без избытка любопытства, приняла аргументы ученого.

В один из вечеров в гости пришел математик Кемберлихин. Ганьский уже давно познакомил свою любимую с Федором Федоровичем, но в тот день в первый раз произнес:

— А вот и моя жена. Мариночка, осчастливь, пожалуйста, двух измученных наукой ученых своим присутствием.

Женщина мило и непосредственно улыбнулась.

Накрыли стол, сели ужинать. Кемберлихин удивил Марину очень неплохими и, главное, глубокими, системными познаниями в живописи и скульптуре. Они быстро нашли общий язык и увлеченно обсуждали различные школы и направления. Ганьский даже немного расстроился, что не ускользнуло от Марины.

— Ты не расстраивайся! Ведь всего на свете знать нельзя, а ты уже и так больше половины знаешь, — пошутила она, на секунду отвлекшись от захватившего ее диспута с Кемберлихиным.

— И не думаю расстраиваться, — слукавил Аполлон Юрьевич. А его приятель уже оппонировал женщине:

— Нет, Марина, даже с учетом поправки на время, позволю себе не согласиться с вашей оценкой. Эстетика тела — понятие субъективное, здесь лишь один критерий: вкус оценщика, простите за цинизм.