Сбежавшие сестры - Сэнди Тейлор

– Спасибо, что позаботились обо мне, дяденька.

– Рад помочь, – ответил он. – Кстати, меня зовут Ян. Ян Ковак.

– Ян? – переспросила я.

– Это имя означает «Бог милостив», – объяснил старик.

– Ну, тут я не уверена, – возразила Олив. – Мы такого страха натерпелись и никакой особенно милости не видели ни от Бога, ни от кого-то еще.

– Но Он же привел нас сюда, Олив, – мягко напомнила я.

– Ну пожалуй, что так, – с неохотой согласилась она.

– И как же вы будете меня называть?

– Мы будем звать вас Ян, – улыбнулась моя сестра.

– Не уверена, что это уместно, Олив.

– О, да я не против, – возразил он. – Мне, знаете ли, нравится мое имя.

По его акценту я поняла, что наш спаситель не англичанин и уж точно не валлиец.

– Я поляк, – объяснил старик, как будто прочитав мои мысли.

– Наш сосед в Рэннли-Корте мистер Гавлик тоже поляк, – вспомнила я.

– Но собаки у него нет, – заметила Олив.

– Так что, ты достаточно поправилась, чтобы попробовать встать?

– Я думала, что да.

– Хочешь, усажу тебя на стул у окна, и ты сможешь посмотреть на улицу?

– Хочу, пожалуй, – улыбнулась я.

Ян подтащил стул к окну и помог мне выбраться из кровати. Я оперлась на его руку и осторожно опустилась на сиденье.

– Ну что, Олив, – обратился он к ней, – не пора ли нам сварить суп для твоей сестры, чтобы помочь ей окрепнуть?

– Хорошо, – согласилась та. – А ты постарайся больше не засыпать, Нелл.

Ян подмигнул мне.

– Спи сколько захочешь, – шепнул он, накрывая мои ноги пледом.

Олив пошла к двери, но у выхода повернулась и спросила:

– Мне все еще шесть, Нелл?

– Нет, – ответила я. – Уже семь.

– А когда мне исполнилось семь?

– На ферме.

– Я так и подумала, потому что чувствую себя старше, – сказала она и побежала вниз по лестнице.

С каждым днем я поправлялась, по крайней мере физически, однако оставалась безучастна к окружающей жизни. Я смотрела, как Олив играет в саду с Генри и понемногу ела то, что готовил Ян. Здесь мне было спокойно, но я чувствовала, что потеряла важную часть себя. Я была уже не той, что прежде. Я почти не задумывалась о том, что со мной случилось. Если воспоминания все же всплывали на поверхность, я гнала их от себя. Я даже в Лондон больше не стремилась. При одной мысли о том, чтобы снова пуститься в путь, каждый день искать кров и пропитание, у меня начинала болеть голова, и я поспешно загоняла эти тревоги на задворки сознания. Я знала, что однажды нам придется уйти, ведь мы не могли оставаться здесь до бесконечности, рассчитывая, что Ян будет и дальше кормить нас и терпеть наше присутствие. Но пока мы оставались здесь, и я продолжала жить сегодняшним днем.

Ян не задавал вопросов, что радовало, поскольку я не готова была дать ответы. Этот добрый старик просто видел, что нам с Олив нужна помощь, и заботился о нас, как о родных.

По вечерам он читал нам чудесные истории, о которых я раньше даже не слышала. Больше всего мне полюбился «Грозовой перевал» Эмили Бронте. Этот роман затронул какую-ту струну в глубине моей души. Может, дело было в заросших болотистых пустошах, описание которых напоминало мне о Джимми. Это была история любви, но не слащавая, как в книжках, которые так нравились миссис Левеллин и тете Бет. Я садилась в удобное кресло у камина, закрывала глаза и слушала тихий голос Яна. Иногда по щекам у меня катились слезы. В последнее время я могла заплакать из-за любой мелочи, например, увидев, как Олив играет с собакой, или почувствовав аромат роз, или заметив утреннюю дымку, которая висела над склоном холма, будто облако. Никто ничего не говорил и не мешал мне плакать.

Однажды утром я попросила у Яна бумагу и карандаш и, присев за старый деревянный стол у окна, освещенный солнцем, начала писать. Даже такая простая задача для меня была настоящим подвигом, но я собралась с силами и сообщила маме, что с нами, где мы и как сильно любим ее и скучаем. Ян вместе с Олив сходили в деревню и отправили письмо.

Сидя в саду в одиночестве, я снова задумалась о том, почему Джимми не пришел за нами, как обещал. За время, проведенное вместе на ужасной ферме Хэкеров, этот мальчик стал мне очень дорог, и я знала, что он разделял мои чувства. Мне было всего четырнадцать, но порой я смотрела на него и испытывала нечто совершенно новое и незнакомое. Я доверяла ему и знала, что Джимми ни за что не причинит мне вреда.

В Бермондси все свободно говорили о сексе. Женщины часто собирались группками где-нибудь на площади, скрестив руки на груди. По улицам эхом разносился их громкий, пронзительный смех. Пока малыши играли у их ног, матери в мельчайших подробностях делились тем, что они с мужьями делали прошлой ночью. Женщина не говорила, что носит ребенка. Вместо этого она сообщала, что «опять залетела», а кто-нибудь отвечал: «Скажи своему, хватит уже, пусть завяжет себе там узелок». Мальчишки частенько выкрикивали всякие грубости, а девочки жеманно улыбались и строили им глазки. В Бермондси секс был чем-то некрасивым и смешным. Об этом шептались и хихикали по углам. Но мои чувства были нежными и драгоценными. В душе зародилось что-то, чего я пока не могла осмыслить. Словно перышко мягко опустилось на сердце и осталось в груди, как обещание счастья, о котором я буду мечтать перед сном.

Пришла осень, принеся с собой все великолепие цветов. Я полюбила это время года. Отчего-то оно казалось мне красивее, чем полная надежды весна и яркое лето. Было нечто прекрасное в этом затишье перед зимними холодами.

Однажды утром я решила присоединиться к Яну и Олив, которые каждый день выгуливали Генри. Так странно было впервые за долгое время выйти за пределы сада, за границу безопасной территории. Мы шли по тропинке, и над головой у меня были бурые, красные и золотые листья, напоминавшие разноцветный купол. Они словно тянулись к голубому небу, а потом тихо осыпались, ложась на землю ярким ковром. Воздух стал холоднее, в нем чувствовался едкий аромат костра, смешанный с острым, пронзительным запахом сырости и увядания.

Я шла чуть позади, как будто разучилась быстро ходить и растеряла уверенность. Ян убеждал меня, что это временно, и мне хотелось ему верить. Я наблюдала, как Олив подбрасывает листья и смеется, когда они падают ей на голову. Глядя, как она бегает за Генри, я вдруг заметила, что моя сестренка подросла, ее ноги окрепли и вытянулись. С трудом верилось, что ей всего семь. Она так стойко переносила тяготы пути, никогда не жаловалась, всегда находила, чему порадоваться, и знала, как развеселить меня даже в самые тяжелые минуты.

Ян бросал палочку Генри снова и снова, как только пес приносил ее обратно. Трудно было на вид определить возраст нашего спасителя: его волосы совсем поседели, но годы не оставили на лице глубоких морщин. У него были серо-голубые глаза, всегда светившиеся добротой. Я не сомневалась, что, если расскажу ему свою историю, старик меня не осудит. Мне казалось, что у него тоже есть непростая история и, возможно, однажды он ее поведает.