Струна - Виталий Каплан

— Ой, чайник! — вскрикнула вдруг Лена, и время вернулось, зашелестело осыпающимся песком.

Чайник и впрямь едва не выкипел. Он-то, неживой, не погружался в бесконечное «сейчас».

— Прости! — утирая глаза рукавом, сказала Лена. — Не обращай внимания, просто истерика. Знаешь, у меня бывает. Ну не железная я! Знаешь, я так боялась в автобусе… На какую-то секунду вдруг почувствовала, что теряю контроль… что я этого мужика сейчас… ну ты понимаешь.

Я понимал. Что такое Боевой Резонанс, не надо было объяснять.

— И это не впервые, — сокрушенно добавила она. — Еще не срывалась, но бывала так близко… Мне, наверное, лечиться надо. Бросить всю эту канитель, и закатиться в хороший санаторий на полгодика… Только нельзя ведь, рассыпется без меня. Не потянут.

Я поискал глазами заварочный чайник. Не найдя, просто сыпанул заварки в оба стакана. Залил свежим, еще булькающим кипятком.

— Сахара мне не клади! — предупредила Лена. — Всегда пью несладкий.

— А говорят, незаменимых нет, — усмехнулся я через силу. — Врут, выходит?

— Врут! — радостно подтвердила она. — Нагло и беспардонно. В «Струне», Косточка, самое главное — это не резонансы, не связи и не деньги. Люди главное, их души. Всё остальное вторично. Не партия же мы, в самом деле. Мы ли нашли Струну, она ли нас, без толку разбирать. Только она ведь сама по себе, без нас, ни на что не способна. Нет гитариста, нет — музыки.

Кузьмич, помнится, говорил немного иначе. Голос его, обычно живой и самую чуточку наигранный, в тот раз звучал по-другому — сухо и, пожалуй, печально.

Мы сидели вдвоем в небольшой, с завешенными окнами, комнате. На столе горели три свечи в бронзовом подсвечнике, изображающем девочку-арфистку. По стенам едва угадывались контуры гитар и скрипок.

Это было первое мое занятие по «резонированию» — так в здешнем просторечии называлось нечто странное и мне пока малопонятное. То ли медитация, то ли какая-то магия — в любом случае оно плохо вмещалось в мои рациональные, материалистические мозги.

— Только ты не относишь к этому как к общеобязательному учению, — сразу предупредил Кузьмич. — Никакого догматизма, упаси Боже! Просто есть некие вещи, и есть наши попытки их осмыслить. А осмыслить-то сложно, Костя. У кого-то выходит лучше, у кого-то хуже… Первым это сделал Главный Хранитель, и большинство с ним согласны. Просто потому что ничего убедительнее никто не придумал.

По словам Кузьмича выходило, что весь окружающий мир — порождение какой-то мистической сущности. Вернее, не порождение, а в каком-то смысле отражение. Отзвук.

— Это что же, получается, Бог? — непроизвольно съязвил я. — Господь Вседержитель?

— Не знаю, Костя, не знаю, — пожевал губами Кузьмич. — «Бог» слишком неопределенное слово, каждый вкладывает в него что-то свое. Может быть, ты прав, и Струна — это Бог. В каком-то смысле, конечно. Но мы слишком мало о ней знаем, чтобы утверждать наверняка. Мы знаем, что она есть. Что она превыше нашего мира, нашей вселенной. Что она открывается нам в виде струны… какой-то особой, изначальной струны. Может быть, это первооснова… идея… как там у Платона? Что мы еще знаем? Ее колебания влияют на мир… вернее, на миры… Наша вселенная не единственная, Костя. Струна одновременно колеблется в разных тональностях. Каждая тональность — мир. И их не семь, по числу нот. Их бесконечно много.

— Вообще-то не слишком оригинально, — возразил я и сразу же прикусил язык. Еще не хватало препираться по поводу Единственно Верного Учения. При всех оговорках шефа я понимал, что излагает он мне не личные раздумья, а некую общепринятую здесь концепцию.

— Кость, а никто и не стремится к оригинальности, — спокойно возразил Кузьмич. — Это когда что-то своё сочиняешь, вот тут и оригинальность нужна, и свежий взгляд, и чего там еще… А здесь — всего лишь попытки объяснить нечто необъяснимое… объяснить привычными понятиями. Усвой самое главное — Струне все равно, что мы по ее поводу думаем и как ее сущность себе объясняем. Она нашла нас не для теологических штудий. Мы ей нужны для дела. И вот тут тебе придется просто поверить в некоторые вещи. Поверить, а потом, как и мы все, убедиться на практике, что так оно и есть. Костя, то, что мы привыкли называть словами «свет», «добро», «разум» — это именно что ее, Высокой Струны, проявления. Отголоски великой музыки. Только в нашем мире она порою искажена до неузнаваемости. Тупостью, жестокостью, равнодушием. И вот чтобы очистить музыку, Струна зовет нас.

— И чем же это мы от остальных отличаемся? — позволил я себе естественный вопрос.

— Может, и не отличаемся, — вздохнул Кузьмич. — Не слишком отличаемся. Но есть в каждом из нас что-то такое… какая-то жилка, ниточка… которая резонирует в тон Высокой Струне. Наверное, у нас просто этот резонанс сильнее… и потому мы здесь. Мы ведь каждый не случайно тут оказались. Струна позвала. У каждого сложились обстоятельства… у всех по-разному, но всем пришлось сделать выбор. Мы тут, потому что так выбрали… незаметно для себя. Кто выбрал иное — он остался там, в обычной жизни.

«Или на лунном поле, черной кляксой», — добавил я мысленно. Гладко и красиво всё это у Кузьмича выходило… и будь я настоящим Костей Ковылевым, поверил бы сразу, не колеблясь. Но я-то… после лунного поля… после Мраморного зала… Коридора Прощания… Удивительное дело — мне тоже хотелось поверить. Наперекор царапающим сомнениям.

— Мы многого не знаем, Костя, — продолжал Кузьмич. — Мы не знаем даже, можно ли ее воспринимать как разумную личность… или это некий принцип… или, допустим, работающая программа… но где же тогда Программист? И знаешь, это, наверное, даже лучше, что не знаем. Так у нас есть свобода искать собственные объяснения… кому оно надо. Мне вот лично надо, я мужик от природы подозрительный… Думаю, надо и тебе. Поэтому думай, Костя… думай, смотри, ищи… А пока займемся практикой… научимся слушать Струну.

Сейчас, глядя, как Лена, обжигаясь, пьет почти черный, круто заваренный чай, я вдруг почувствовал то же, что и на этих занятиях, когда после слов Кузьмич задул свечи. Разом наваливалась темнота, но не страшная, не чужая — наоборот, сквозило в ней какое-то понимание… участие… Словно кто-то большой и сильный кладет тебе неощутимую руку на голову. И постепенно уходят звуки — сперва дальние, потом те, что ближе, под конец не различаешь и собственного дыхания. И в сгустившейся тишине слабо, едва уловимо начинает разгораться музыка. Именно разгораться — маленькая рыжая точка, искорка. В комнате по-прежнему абсолютно темно, искорка не здесь, внутри. А музыка… ее просто не с чем сравнить. Ее и музыкой-то называешь за неимением другого слова. И в ней звук неотделим от сияния…

Правда, на большее меня не хватало. Дотянуть ее до огонька, а после до огромного пламени, чего хотел Кузьмич, я не мог. Висела искорка, дрожала — и гасла, точно ее задувало холодным ветром.

Нет, сейчас не было никакой искорки. И странной музыки тоже не было. А вот чувство — было. Я всей кожей, всеми напрягшимися волосами ощущал, как меняется вокруг нас мир. Как тает, уходит всё фальшивое, чужое…