Месть Танатоса - Михель Гавен

— Вот, ознакомьтесь, фрау Ким. Я полагаю… — он высказал свое мнение, и Маренн сразу насторожилась — оно показалось ей легковесным. Что случилось с профессором? Прежде за де Кринисом не замечалось поверхностности суждений — он всегда отличался вдумчивостью и серьезностью.

Ощущение искусственности происходящего, родившееся благодаря такому открытию, теперь не покидало ее. Закравшиеся с самого начала подозрения становились все яснее. Подставка? Розыгрыш? Ее проверяют?

Догадавшись, Маренн не на шутку рассердилась. И, отодвинув чашку с кофе так, что ее содержимое едва не расплескалось на стол, резко, но корректно опровергла доводы де Криниса. Он должен знать ее манеру — зачем же нарываться!

Она, конечно, замечала, что профессор очень внимательно смотрит на нее и слушает. Он не возражал. По его лицу легко читалось, что он даже полностью согласен с ней. Тогда для чего он порол эту чушь?!

— Зачем рассуждать условно? Давайте посмотрим пациента, Макс! — потребовала от него Маренн, — невозможно делать заключения, исходя только из теоретических предпосылок.

— Пожалуйста, — легко согласился тот.

Вот так штука. Ей даже не пришлось идти в палаты. Пациент находился в помещении, соединяющемся с кабинетом де Криниса.

Создавалось четкое впечатление, что все подготовлено заранее — без сомнения, ее ждали. Ее вынуждали сыграть роль в хорошо поставленном спектакле, но опять таки — ради чего? Цель до сих пор была ей непонятна.

Легкость и непринужденность профессора де Криниса исчезли сами собой. Теперь и он чувствовал себя скованно, хотя всячески старался не показать перемены — он явно нервничал, это чувствовалось. Он ощущал неловкость от того, что пытался поймать Маренн на удочку — она прекрасно разгадала его игру, сразу же заметив, что он нарочно высказал заведомо неверный диагноз, точнее, заведомо полуневерный. Он, профессор психиатрии — было от чего покраснеть!

Только дилетантка могла попасться на такую уловку. А может, — Маренн вдруг словно ударило в голову прозрение, — может быть, они не верят, что она — это она, и теперь испытывают ее профессиональную пригодность?! Но это же и вовсе какой-то бред. И де Кринис участвует во всей этой затее?! И Зауэрбрух, директор клиники Шарите — он незаметно появился во время осмотра больного, но держался в стороне, наблюдая издалека за ее действиями.

Интересно, кто еще наблюдает? Маренн душило возмущение. Этот оберштурмбаннфюрер Скорцени? Или кто-нибудь из его компании? Она не сомневалась, что где-то за ширмой прячутся некоторые «заинтересованные» лица, которые все это придумали и наверняка считают свою идею гениальной.

Самозванка… Они заподозрили, что она — самозванка! Теперь уж Маренн не постесняется! Де Кринис и Зауэрбрух — раз они согласились подыгрывать гестапо — пусть потерпят. Профессора, доктора наук — им не жаль их профессиональной чести, так пусть получат, что заслужили. Маренн не пощадила их: к чему щепетильность? Она разобрала по пунктам, разгромила в пух и прах все возведенное ими лженаучное здание «умозаключений», оказавшееся на деле обычной «мышеловкой», в которой сам профессор де Кринис представлял собой аппетитный кусочек сыра. Только она-то сыр не ест. Пусть знают, Маренн фон Кобург — это Маренн фон Кобург. Никто не смеет ее подозревать и ставить под сомнение ее профессионализм! Сначала они обвинили ее в политической неблагонадежности, в непорядочности, чуть ли не в шпионстве, теперь — сомневаются в ее квалификации как специалиста! Пожалуй, они чересчур хватили!

Слушая разоблачения Маренн, безжалостно обрушившиеся на его голову, профессор де Кринис краснел и бледнел поочередно не один раз. Он даже не мог вставить слова, точнее, не имел на то права, — строгие, неумолимые, разящие наповал аргументы летели в него, как тухлые яйца в плохого артиста. Ему было стыдно, он стушевался, он был не рад, что связался со всем этим! И в то же время ощущал несказанную радость — ведь он не сомневался ни на секунду, что перед ним она, Маренн фон Кобург, или Ким Сэтерлэнд, как теперь называют ее. Кто же еще? Только она может настолько глубоко рассуждать о предмете, который не под силу многим нынешним светилам — он специально подобрал ей случай, ой-ой-ой какой!

Здесь мало быть профессионалом, тут надо быть Маренн фон Кобург, чтобы разобраться и дать верное заключение — это ее докторская диссертация в Венском университете, едва ли не единственная в Европе она разрабатывала такую тему.

Что же сказать — все ясно. Маренн неподражаема. Конечно, это она. Теперь уж де Кринис со спокойной душой может уверить Вальтера — да, это она. Освободите ее поскорей, дайте ей возможность работать, она принесет Германии великую пользу, облегчит страдания стольких людей! Это она! Наверное, Шелленберг, который наблюдает за всем происходящим, и сам видит: так нельзя сыграть. Знания, профессионализм, тем более столь восхитительно высокого уровня, уже не сыграешь: это — дар, это — уникально… И как узнаваема Маренн — нетерпимая к дилетантству, язвительная, бесстрашно отстаивающая свою точку зрения…

Когда де Кринис увидел ее в вестибюле, сердце его сжалось, хотя он ничем не выдал своих чувств: худая, без сомнения, тяжело больная, измученная, иссохшая… Словно все жизненные соки вытянуло из нее это несправедливое заключение в лагерь. Она медленно поднималась по лестнице, она задыхалась — так ей было тяжело: видно, что-то неладно с сердцем.

А за что? За что они упекли ее туда? И зачем Вальтер придумал эту проверку? Де Кринис не разделял скептицизма молодого друга.

Маренн так слаба — ее сердце может просто не выдержать. Требуется огромное нервное и физическое напряжение, чтобы доказать истину, он-то знает это, а она… Ей просто нечего напрягать — у нее нет сил.

И все же… Когда он усадил ее в кресло в своем кабинете, он сразу заметил — Маренн казалась равнодушной ко всему, растерянной, ошеломленной встречей и глубоко удрученной своим положением. Но как она преобразилась, как только речь зашла о деле! Откуда появилась потухшая, казалось бы, энергия, глаза заблестели, мысль заработала четко, как и в прежние времена, а руки — тонкие как ниточки, синюшные, с длинными, костлявыми пальцами, — как ловко и уверенно они действовали, натренированными, опытными движениями обращаясь с больным. А как она негодовала! Как ее возмутили его заведомо неверные, провокационные рассуждения!

«Маренн, простите. Не я затеял все это. Но как же здорово, Маренн, что Вы сейчас меня так ругаете, не щадите моих заслуг. Как же здорово!»

Профессору очень хотелось крепко сжать руку Маренн, сказать ей: ты права, моя дорогая, сильная моя, талантливая. Как же мне жаль тебя, как ты страдала…

Внезапно речь Маренн прервалась. Лицо ее смертельно побледнело, она зашаталась. Де Кринис подхватил ее. Сомнений не оставалось — сердечный приступ. Санитары перенесли Маренн в свободную палату и уложили там на кровать. Подоспевший врач-кардиолог сразу же установил, что сказываются последствия тяжелого заболевания, перенесенного в лагере. «Сердце в таком состоянии, что даже трудно вообразить, — сокрушался он. — Как могло такое произойти? Женщина с очень серьезным заболеванием. Кто ее наблюдает? Как это — никто?»