Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Есть ли границы у свободы, у этого прекрасного слова, о котором сложено столько песен, которое выкрикивали миллионы страдальцев? Ну кто против свободы? Никто. Но границы свободы есть. Хотя бы смерть. Или назовем это уже полной свободой – вопрос интерпретации. Гамлет или Катерина в «Грозе» освободились. А Лариса Дмитриевна Огудалова так и говорит выстрелившему в нее жениху: «Милый мой, какое благодеяние…» Она освободилась.

Замечательны материальные блага, замечательна свобода, но… Я был беден и не имел свободы. Я имел счастье. Царство Божие внутри нас. А Лев Толстой устами Левина сказал еще проще: «Счастье бывает только в самом себе».

…Поезд Кострома – Москва подошел к перрону. Я прошел сквозь Ярославский вокзал и остановился на его крыльце. Замер. В руках у меня маленький фанерный самодельный чемодан. Все мое со мной. Передо мной Москва. Рассматриваю площадь трех вокзалов. Не нравится. Какое-то высокое уродливое сооружение в центре площади. Позднее узнал: одна из шахт первого метро. Некрасиво. Думаю: куда идти? Я приехал сдавать экзамены в театральное училище.

Позднее, когда я читал «Человеческую комедию» Бальзака, я по какой-то касательной сопоставлял себя с Растиньяком именно в момент, когда тот смотрит из окна своей мансарды на Париж.

Прием в театральные школы совершался в три тура. А сверх того я держал экзамены сразу в четыре училища: при 2-м МХАТе, в Театр Революции, в ГИТИС и на всякий случай в Киноинститут. Что можно вспомнить из этих дней? Почти ничего. Ураган. Жилья нет, пищи минимум, 1934 год – еще очень голодный год, а забот пропасть.

ГИТИС. Зал, где экзаменуют. Он и сейчас почти такой же, этот репетиционный зал, разве покрашен чище и в другой цвет. На стульях сидят экзаменующие. Кто – понятия не имею. Дяди и тети. Вероятно, там находились знаменитые люди, но я же никого не знал. Они все для меня были Зевсами и Фемидами.

Ничего не понимаю, ничего не чувствую, ничего не вижу, ничего не слышу. Вызвали. Подошел к лобному месту чужими ногами. Что-то вылетает из моего горла, какие-то звуки. Через полминуты чье-то металлическое: «Спасибо, довольно». Это навсегда. Следующий раз я был в этом зале уже через семнадцать лет – смотрел дипломный спектакль, поставленный по моей пьесе студентом курса режиссера-педагога ГИТИСа Андрея Александровича Гончарова.

2-й МХАТ. Если ГИТИС и по сей день на своем месте в Кисловском переулке (только переулок давно носит имя Собинова), то 2-го МХАТа на прежнем месте нет, но здание осталось.

Поднимаюсь по роскошной лестнице, вхожу в комнату – кабинет главного режиссера. Его, главного режиссера, запоминаю сразу: уж очень эффектен, красив, и баритон бархатистый, и глаза, в которых много всего. Они какие-то будто бы усталые и говорящие: извините меня за то, что я так красив. Позднее узнаю, как зовут: Иван Николаевич Берсенев.

Опять что-то лопочу. И чудо: «Приходите на второй тур». Клюет! Но на втором туре срывается. Большая рыбина клевала, но сорвалась, ушла в глубину.

В этом здании в 1949 году пошла моя первая пьеса – «Ее друзья». Это Центральный детский театр.

Театр имени Революции. И здание то же, и улица Герцена уже тогда была улицей Герцена, а не Большой Никитской. Но театр нынче называется иначе.

Тоже помню немногое. Поступали тысяча двести человек. Сначала отбирали сотнями. Проскочил! Потом – десятками. Прошел! Потом – единицами… На следующий день иду ко входу в театр и вижу (очень хорошо помню – на каком месте: слева, надо только подняться на пять ступенек), вижу приклеенный к стене небольшой листок – список принятых учиться. Озноб… Озноб при виде этого белого листка с короткими черными полосками букв. Смотрю и не могу разобрать – буквы пляшут. Чувства кипят во мне и мутят рассудок и зрение. Страх, надежда, самолюбие, горечь, предел напряжения… Ах ты, Господи Боже мой, поймет ли когда взрослый человек страдания и муки молодости? Наверное, нет. И сейчас я вспоминаю как бы не себя, а кого-то другого, знакомого и в то же время чужого. Он стоит там, на пятой ступеньке, задрав голову и вытянув худущую шею, смотрит и видит свою фамилию. Смотрит и смотрит… Еще смотрит. Тихо, медленно сходит со ступенек. И вдруг слезы градом брызнули и покатились по лицу. Идет куда-то, а слезы текут и текут…

Школа-студия Театра революции

«Какая странная реакция!» – говорю я себе сейчас. В обыкновенной пьесе автор поставил бы такую ремарку: «Прыгает от радости». Черта с два! Не прыгает, а плачет. Ах он, человек, человек, главная загадка природы! Хорошо писать пьесы. Люблю, люблю именно сильные места, когда персонаж сам не знает, что он вытворит. И я не знаю. Я бегаю по кабинету и стараюсь войти в состояние персонажа полно, а уж там – выскочит нужное, если все верно прочувствуешь.

Финал своей пьесы «В день свадьбы» я не мог написать месяца три. Знал, что там что-то есть, но что – понять не мог. Три месяца мучился. А ведь было-то там всего одно слово: «Отпускаю!» И вся пьеса приобрела смысл. Находка в пьесе и есть именно находка, а не придумка. Надо терпеливо искать, надо уметь ждать.

Лгать нехорошо. Эту аксиому человек совершенно усваивает примерно на пятом году жизни и потом начинает лгать. Разумеется, не без передышки, а по мере надобности или необходимости. Лжет своим уже престарелым родителям, ну хотя бы чтобы их не огорчать. Лжет на работе – тут уж сам черт запутается в смысле и системе хитрой, умной, корыстной, глупой и бессмысленной лжи! Лжет друзьям, чтобы отвязаться, лжет безумно любимой, когда любовь начинает таять и утекать в Лету, и, наконец, лжет самому себе. Вот эта-то последняя ложь самая грустная.

Не думайте, что я заблуждаюсь. Вы посмотрите, как лгут все знаменитые герои знаменитых романов, поэм, пьес. И не как балаболка Хлестаков. Он что – он сама невинность, он врет по вдохновению, для собственного удовольствия, даже без особой выгоды, разве так, по мелочам – разжиться немножко деньжонками. Вы уж лучше возьмите самые возвышенные, самые хрустальные создания, вроде Джульетты или Алеши Карамазова, который вдруг объявляет: «А я, может быть, и в Бога-то не верю». Кошмар! И даже сам Александр Андреевич Чацкий произносит: «Раз в жизни притворюсь», а в конце комедии просто совершает низкий поступок: подслушивает. А ведь подслушивать тоже нехорошо. В этом тоже ложь.

Но я не собираюсь писать трактат о лжи. Я, пожалуй, только замечу, что ложь – такое же явление жизни, как и все прочее. «Существует – и ни в зуб ногой»! Да и как же я тогда буду писать свои пьесы, если мои действующие лица не будут врать? Тогда и подтекста не будет. Допустим, Иван спрашивает Петра:

«Ты не видел Марью?»

Петр отвечает:

«Не видел».

А зритель уже знает, что Петр видел Марью. Он, зритель, уже заинтересован тем, что Петр солгал, он, зритель, уже думает – зачем, для чего, почему тот лжет, что из этого получится. Он заинтересован. Пьеса должна же быть хотя бы интересной.