Византия сражается - Майкл Муркок

Я всегда ненавидел лицемерие и обман и при этом всегда становился жертвой и того, и другого. Какая ужасная ирония… Теперь мне приходилось жить во лжи не потому, что совершил что-то дурное, а потому, что мой дядя Сеня готов был пойти на все, чтобы обеспечить мне хорошее образование. Я узнал, что мир полон лжи.

Я рассказал обо всем матери. Она не удивилась. По ее словам, в недавних письмах дядя Сеня уже намекал на это. Хрущев – хорошая, достойная фамилия, с которой можно появиться в обществе.

Однако я заметил, что мать волновалась. Возможно, это казалось ей частью одного общего бедствия. Ей почему-то становилось хуже от того, что я так долго оставался дома. Даже Эсме обратила внимание, что, хотя настроение и состояние здоровья матери улучшались, ее нервы все больше расстраивались.

Вечером накануне отъезда мы с Эсме пошли прогуляться. Я сказал, что должен играть роль Дмитрия Митрофановича и ей придется хранить тайну моего настоящего имени. Этот секрет стал моим прощальным подарком девушке. Эсме улыбнулась и ответила, что очень ценит мое доверие. Впрочем, ее не особенно озадачила эта внезапная смена имени.

Мы держались за руки, как брат и сестра, и Эсме уверяла, что позаботится о матери, что мне нужно изо всех сил трудиться, чтобы стать великим инженером. Если я прославлюсь как Хрущев – какое это имеет значение? Мать все равно будет мной гордиться, и я в любом случае смогу заботиться о ней.

На следующее утро я сумел вжиться в роль и стал Дмитрием Митрофановичем Хрущевым, который садился в спальный вагон, чтобы с привычными ему удобствами добраться до столицы.

Дядя Сеня вместе с билетом прислал инструкции: куда следует направиться и как вести себя в Петербурге. Он настаивал, чтобы я вел себя как джентльмен, и ради этого готов был пойти на любые расходы. Меня глубоко тронула его доброта. Матушка искренне радовалась. Она была слишком больна, чтобы сопровождать меня на станцию, и, надо признать, я не огорчился. Было бы слишком унизительно, если бы меня увидели вместе с болезненной, плачущей матерью, которая сквозь приступы кашля пытается прошептать последнее «прощай». Вместо этого со мной отправились Эсме и капитан Браун. Они помогли мне с багажом и проследили, чтобы носильщик отнес его в правильное купе.

Я был перевозбужден. Мне не доводилось путешествовать в спальном вагоне. Войдя в купе, я увидел, что верхняя койка уже занята. Мне следовало разделить помещение с другим джентльменом. Это было обычным делом, особенно для не слишком богатых людей, и я знал, что в поезде очень мало свободных мест. Почти весь вагон оказался заполнен высокопоставленными военными и членами их семей. Я никогда не слышал такой плавной, грамотной русской речи, да и французской, кстати говоря, тоже. Девочки предпочитали беседовать по-французски. Я думаю, им даже нравилось притворяться француженками. Но их выдавал акцент. Я мог это определить, хотя по-французски говорил не слишком свободно. Это язык любви; язык, на котором те же девочки говорили через несколько лет, пытаясь привлечь возможных покровителей из числа большевиков на улицах Петрограда и Москвы.

Купе поразило Эсме, она о таком никогда не слышала. По ее словам, девушка ожидала увидеть в вагоне ряд кроватей, что-то вроде спальни на колесах. Здесь находился небольшой умывальник с полированной деревянной верхней частью, которая могла использоваться как стол. Даже унитаз оказался замаскирован под стул, по цвету сочетавшийся с остальной частью купе. Стены были окрашены в темно-розовый и белый, в снежном сиянии из окон все вокруг искрилось. Обивка по цвету напоминала десерт, который позднее продавался в Париже под названием «Клубника а-ля Романов»[53], возможно, потому, что нравился царю. Простыни казались идеально белыми, и одеяла превосходно сочетались по цвету с обивкой. В купе обнаружились маленькие выдвижные ящички и крошечные платяные шкафы.

Мой спутник уже распаковал свои вещи. Запах одеколона заполнил помещение, на вешалке висел изысканный арабский халат. Я прочитал объявления на двери, написанные по-русски, по-французски и по-немецки. В них шла речь о звонке, до которого можно дотянуться, лежа в кровати, и о предоставляемых услугах разного рода. Требовалось не курить в кровати и вызывать дежурного при малейших признаках пожара. Также перечислялись все обычные правила путешествия по железной дороге.

Капитан Браун сказал, что это купе можно сравнить с лучшими из тех, в которых он путешествовал по Индии и другим местам, и что ему хотелось бы отправиться со мной. Эсме согласилась и призналась, что завидует мне. Я уже привык к некоторым удобствам, но моей подруге этот вагон казался по-настоящему волшебным. Она то и дело касалась одеял, простыней, креплений, как зачарованная. Наконец Эсме спросила меня:

– А у твоего дяди было так же?

Я рассмеялся:

– Нет, по-другому.

Она смотрела на меня как на божество.

– Ты должен хорошо учиться, – сказала она серьезно. – Это большая честь, Максим.

Я сжал ее руку.

– Дмитрий, – шепотом напомнил я. – Я здесь оказался потому, что меня зовут Дмитрий Митрофанович и я сын священника из Херсона. – Об этом свидетельствовали мои документы.

– Я надеюсь, что ты не встретишь семинарских дружков из Херсона. – Капитан Браун коснулся моей руки. – Пусть твоя мать будет счастлива, мальчик. Это стало возможным благодаря ей. Если б она не бросилась в ноги твоему дяде… Что ж, он – единственный приличный член этого семейства. Я думал, моя собственная семья недостаточно хороша, но, по крайней мере, они не притворяются, что я мертв.

Об этом я прежде не слышал.

– Не понимаю вас, капитан Браун.

Он сочувственно улыбнулся:

– Все в порядке, мой мальчик. Вы с матерью не виноваты. Твои родственники не одобряли того, что сделал твой отец. Они и судили, и вынесли приговор. Все дело в религии, я полагаю.

Больше я ничего не услышал. Проводник прокричал, что провожающие должны выйти из поезда. Раздался громкий свист. Капитан Браун пожал мне руку, Эсме поцеловала в щеку. Я ответил на поцелуй; она покраснела. Они стояли у окна купе, улыбаясь, кивая и жестикулируя, а потом раздался еще один свисток, вагон дернулся, и я вновь умчался в белую степь.

На сей раз мой родной город был скрыт падающим снегом. Поезд помчался в тишину замерзших озер, голых, сверкающих серебром берез, сосен, маленьких станций, увешанных сосульками телеграфных проводов, старых, серых, тесных деревень, где крестьяне тянули сани с дровами, рядом с которыми лежали младенцы. Белый густой дым поезда был единственным источником тепла во всем этом холодном пейзаже.

В купе вошел крупный молодой человек, одетый в рубашку с высоким воротником, сиреневый шейный платок, черный шелковый жилет, узкие брюки и пиджак. У него были широкие синие глаза и толстые губы, которые обыкновенно вызывали у меня недоверие, напомаженные светлые волосы, уложенные волнами на большой, красивой голове. Но сосед выглядел очень дружелюбным. Он протянул мне свою большую руку и наклонился; эта поза показалась мне знакомой. Когда он заговорил, я понял, что юноша как-то связан со сценой.