Поездом к океану - Марина Светлая

Они не успели одеться полностью, Марсель застегивал пуговицы рубашки, когда в комнату вломились люди из милиции. Все до единого – французы. И все до единого – по их душу. У них не было ордера ни на обыск, ни на арест, они просто перевернули вверх дном их квартиру, перерыли все, что могли, в кабинете де Брольи, даже вспоров обивку дивана. А потом нашли записку в кадке с большущей розой в гостиной, увидав которую, Марсель побелел и больше уже ничего не говорил, хотя до этого и порывался возражать, не понимая, что происходит. Или наоборот – слишком хорошо понимая.

Его забрали тогда.

Аньес, ломившуюся во все двери, чтобы хоть что-нибудь выяснить – еще через два дня.

И то время в застенках напрочь вывалилось из ее памяти, будто бы его и не было. Последнее воспоминание заключалось в плаче горничной, напуганной до слез, когда уводили ее добрую хозяйку. Сама Аньес тогда уже не могла плакать. Не осталось слез. Выплакала все, что отведены ей были на ее век, в попытках узнать, куда увезли мужа. Звонила отчиму, обежала всех знакомых из старой жизни, которые хоть как-то держались при немцах, сохранив власть, стояла под дверьми мэрии, надеясь, что, быть может, там ей помогут. И кричала раненой птицей по ночам, когда вынуждена была бездействовать. Наверное, ей повезло, что ее так быстро арестовали. Всего двое суток им понадобилось, чтобы таким нетривиальным способом спасти от безумия. Потому что в тюрьме она попросту перестала существовать. Свет погас. Щелчок пальцев. В кинематографе это называют красивым словом монтаж. Монтаж означает подъем.

Бросили в самую черноту, а потом подняли.

В себя Аньес пришла поздней ночью несколько недель спустя уже в поезде, следовавшем на запад, чувствуя, как крепко-крепко прижимает ее к плечу Робер Прево и говорит, говорит, постоянно что-то говорит, будто бы надеется на то, что его слова заставят очнуться. Глупый, он и не знал, что часть ее всегда будет жаждать забвения!

Как сейчас.

Аньес отняла пальцы от холодных металлических перил и медленно-медленно отвернулась от них. Мост перейден. Она ступила на другой берег. Там, за спиной, Собор на острове посреди Сены. Тут – она, мало верящая во что-то, кроме самой себя.

А открывая дверь собственной квартиры ключом, она верила еще и в то, что в эту ночь единственное, чего она хочет, но что ей будет недоступно – это несколько часов здорового сна без сновидений. В некотором смысле она оказалась права. Спать ей не суждено. Но вовсе не потому, что для одного дня слишком много потрясений. Просто, едва Аньес вошла, обнаружила свет, льющийся из кухни. И мужское пальто на вешалке. До черта знакомое пальто песочного цвета с ароматом осточертевшего одеколона и сигарет.

Она устало перевела дыхание, бросила в углу сумку с перчатками, стащила с себя шубку и шляпку. Разулась. Вставила ноги в домашние туфельки – нежно-салатовые, очень хорошенькие, с игривыми бантиками на носках. И, расправив плечи, прошла на свет.

- Если до настоящего момента я хотя бы немного еще сомневался, то теперь все предельно ясно, - Гастон, сунув кулаки в карманы брюк, стоял у окна и напряженно смотрел на нее. В дверном проходе, где она замерла.

- Ну, раз уж тебе все ясно, то можно я уже пойду лягу? – задиристо поинтересовалась Аньес. – Ужасно устала.

- Нельзя! Где ты была?

- В Динго Баре. Слушала джаз и пила. Кстати, у тебя закончился коньяк. Думаю, это знак, - хохотнула она и прошла в кухню. Графин с водой. Стакан. Вмиг оказавшийся рядом Леру, тяжело задышавший ей в затылок.

- Кто он?

- Ты о ком?

- Тот, от кого ты сейчас вернулась! Кто?!

Аньес коснулась ладонью холодного стекла. Нестерпимо мучила жажда. Еще сильнее – тошнота от присутствия этого мужчины. Если выпить хоть каплю – может приключиться приступ рвоты. А это лишнее в текущих условиях.

- Ты меня что же? Взревновать решил? – хрипло произнесла она.

- Не разыгрывай из себя дуру. Ты ею никогда не была! А вот вести себя как последняя шлюха – в твоем духе.

- Играя обманутого мужа, несколько переигрываешь. Ты – не муж. Да и у меня нет причин оправдываться.

- Я приехал к тебе после работы. Я всю ночь у тебя. Ты заявилась под утро и едва стоишь на ногах. Да от тебя разит мужчиной, Аньес!

- Боже, какая скука, - закатила она глаза и резко обернулась к нему. – Давай покончим с этим. Потому что больше я уже не могу и не хочу. Да, я изменила. Да, я тебя не люблю. И хочу, чтобы ты как можно скорее ушел, потому что мне нужно спать.

- Но почему? – почти по-женски взвизгнул Гастон. – Как ты могла? Как ты можешь?

- Тебе объяснить – как? – ее бровь чуть изогнулась, и Аньес вжалась в самый стол, чтобы хоть немного отодвинуться от него, отделить себя спасительными крохами расстояния, которого ей не хватало. – Это делается очень легко. Довольно найти мужчину, от запаха и вида которого не будет воротить так, как от тебя. И не изображай, будто не понимаешь, о чем я! Что ты сделаешь? Что ты можешь мне сделать? Выгнать из газеты? Изволь! Унизишь себя еще сильнее, чем шантажом ради того, чтобы меня удержать. А я… да, я захотела. Молодого, здорового и красивого. Мне надоели твоя плешь, твой пот, твой храп… Мне даже температура твоего тела надоела. Не могу больше! Не могу! Даже ради работы! Ты слабак, Гастон. Ни одного поступка, ничего, за что можно бы было хоть немного тебя уважать, ничего…

Ее пламенную, полупьяную речь, о которой она, даже протрезвев, уже не пожалеет, оборвал звук шлепка. Щеку обожгло ударом, голова мотнулась в сторону, сама Аньес боком завалилась на стол, схватившись за лицо там, куда получила удар.

Волосы упали на лоб, она откинула их порывистым жестом и глянула на Леру. Его физиономия была перекошена от бешенства. Бешенства и… страха.

- Хорошо, - выплюнула Аньес, - это зачту за поступок… первый за два года… А теперь уходи.

- Неблагодарная сука! – вскрикнул Гастон. – Ты мерзкая неблагодарная сука! Я давал тебе все, что ты хотела, все, что просила. Ты же просила!

- Это был честный обмен. Черта с два ты не понимал.

- Тебя больше не возьмут ни в одно издание, слово даю. Будешь катиться из Парижа в свою дыру, потому что здесь ты никому не нужна.

- Как скажешь. Значит, покачусь, - она тяжело втянула носом воздух и так же тяжело выдохнула, прикрыв глаза. Когда открыла их, увидела затылок Леру в дверном проеме. Еще через минуту громко хлопнула входная дверь.

Часы показывали четыре утра. За окном все еще было черно. А ей предстояло пережить ближайшие несколько часов и не рехнуться окончательно. Все, что у нее было, – это работа. И ту она потеряла. И не жа-ле-ла.

Мучительно ныла щека, и Аньес опасалась лишний раз раскрыть рот или сжать зубы. Все причиняло ей боль. У Гастона оказалась тяжелая рука, но едва ли такая же тяжелая, как все прочие тычки, которые она получала от жизни.

«Холодный компресс», - отстраненно думалось ей.