Хармонт. Наши дни - Майк Гелприн

До заката он просидел, привалившись к камню спиной и отчаянно пытаясь найти выход. Не нашёл, провалился в сон. Следующие сутки прошли в борьбе с добавившейся к боли жаждой. Несколько раз Ян запрокидывал флягу ко рту, чтобы жадно, не отрываясь, её опустошить и тем самым сократить мучения. И всякий раз в последний момент отводил руку, сам не зная зачем.

Наутро четвёртых суток Ян проснулся, зная, что отсчёт последнего дня его жизни пошёл. На дне фляги плескалась ещё вода, на два глотка, может быть, на два с половиной. Ян откладывал эти глотки, сколько мог. Когда солнце водворилось над головой, с содержимым фляги было покончено. Тогда Ян отбросил её в сторону и стал готовиться умереть.

Чужое присутствие он не увидел – почувствовал. Вскинулся и, опираясь кулаками о землю, стал завороженно смотреть, как, легко скользя по камням и едва не пританцовывая, по склону в ущелье спускается давешнее покрытое лоснящейся бурой шерстью существо.

Достигнув дна, оно остановилось и с минуту стояло недвижно, разглядывая Яна. Вытянуло конечность, в которой вспыхнул розовым и враз обрёл матово-белый цвет притулившийся в ладони кругляк. Затем, осторожно ступая, приблизилось.

– Поможешь? – вложил в вопрос последнюю надежду Ян.

Существо робко протянуло тонкую пятипалую конечность. Ян ухватился за неё обеими руками, затем, опираясь спиной о камень, встал. Подпрыгнул на левой ноге и, не удержав равновесия, рухнул на бок. Тогда существо опустилось перед ним на корточки и, вцепившись в засаленный ворот задубевшей от пота и крови рубахи, попыталось тащить.

Всё, осознал Ян, когда после пяти минут бесплодных усилий существо отвалилось и медленно, не сводя с него взгляда, поднялось на ноги. Оно было хилым и слабосильным, тонким в кости и едва ли весило свыше восьмидесяти – девяноста фунтов.

– Спасибо, – прохрипел Ян. – Теперь иди.

Существо попятилось, и Яну показалось вдруг, что оно плачет. С минуту он ещё смотрел, как та, что была когда-то человеческой женщиной, взбегает, едва касаясь пятками земли, по склону. Потом закрыл глаза.

Сажа Цмыг, 21 год, детская нянька, порученка,

телохранительница

Дядюшка Бен напялил на нос очки и удивлённо уставился на Сажу. Затем заулыбался. Кряхтя, поднялся навстречу.

– Ты ли это, моя девочка? – благостно вопросил Дядюшка. – Вот уж не думал, – он обвёл рукой скудное убранство неказистой комнаты с обшарпанными стенами, – что увижу тебя здесь.

Три года назад Дядюшка удалился на покой, потому что, по его словам, песок из него весь высыпался.

– У тебя остались связи в полиции? – напряжённым голосом спросила Сажа.

Дядюшка почесал лысину.

– Остались, куда им деться, – ответил он. – Что за спешка такая, девочка моя? Садись, потолкуй немного со стариком.

– Дядюшка, прошу тебя! – взмолилась Сажа. – Позвони в полицию и узнай, как найти страхолюдного индейца с изрезанной шрамами рожей, второго такого наверняка нет. Так и скажи: самый страшный индеец во всём округе. Звони прямо сейчас, от этого зависит вопрос жизни и смерти.

– Уже звоню, уже, – испугался Дядюшка. – Не волнуйся. Индеец, говоришь?

Он пододвинул к себе громоздкий допотопный телефонный аппарат и принялся неверными старческими пальцами набирать номер. Минут десять, пока Сажа едва не приплясывала от нетерпения, Дядюшку соединяли, разъединяли, переключали и соединяли вновь до тех пор, пока не нашли, наконец, нужного человека.

– Поувольняли всех, – объяснил Дядюшка Бен, в сердцах бросив на рычаг трубку. – Капитан Уильямс, – Дядюшка презрительно сплюнул, – жаба жирная. Представляешь, девочка моя, Майка Найта уволили, да он же был честнейшим парнем, самым честным во всём Хармонте. Так эта жаба, представь…

Сажа с силой хлопнула ладонью по столешнице.

– Ради бога, прекрати! Ты узнал насчёт индейца?

Дядюшка стянул с носа очки и обиженно поджал толстые губы.

– Узнал, – сказал он. – Как не узнать. Накрылся твой индеец, туда ему, уроду, и дорога.

– Как накрылся? – ахнула Сажа. – Где накрылся? Когда?

– Да где-где. В Зоне, естественно, они все там кончают. Вчера нашли его машину, «додж», что ли, припрятанный в километре от границы. А как накрылся, кто ж его знает, девочка. Они там…

– Дядюшка! – Сажа вскочила. – Где нашли этот «додж»? Да соображай же быстрее!

– Не знаю, – развёл руками Дядюшка Бен. – Ты же не спрашивала где.

В ответ Сажа разразилась речью, изобиловавшей словами, которые Дядюшка в последний раз слышал лет пятнадцать назад, когда полиция накрыла подпольный бордель.

– Сейчас, девочка моя, сейчас, – перепуганно замямлил Дядюшка и снова взялся за трубку.

– В Козьей роще, – выдал он, разъединившись. – Это в предгорьях хребта, до Зоны оттуда рукой подать. Фред говорит, двое суток «додж» там стоял, самое меньшее. Так что…

– Поехали! Да вставай ты уже! – закричала Сажа так, что Дядюшка подскочил и суетливо принялся одеваться. – Покажешь, где эта чёртова роща.

Съёжившись на пассажирском сиденье, Дядюшка Бен опасливо наблюдал, как мимо проносятся встречные автомобили.

– Потише, девочка. Не гробануться бы.

Сажа не ответила. Через полчаса она осмотрела место, где двое суток простоял найденный полицией «додж».

– И что теперь? – осторожно спросил Дядюшка Бен. – Для чего всё это?

Сажа с минуту невидяще смотрела на него. Затем развернулась и побежала по направлению к Зоне.

– Куда?! – отчаянно кричал ей в спину Дядюшка Бен. – Куда ты, девочка моя? Остановись, прошу тебя, умоляю, не ходи!

Когда Сажа скрылась из виду, Дядюшка тяжело осел на землю. Старческие редкие слёзы потекли по дряблым чёрным щекам.

Сажа не заметила, как пересекла границу кольца. Лишь когда оказалась посреди макового поля, она снизила темп, а потом и остановилась. Охнула, заозиралась. Сажа была в Зоне. В той самой Зоне, с которой переплелась жизнь её отца, и её приёмного отца, и их многочисленных друзей, знакомых и родственников. И её собственная жизнь, странная и короткая, которая вот-вот могла оборваться. И жизнь ещё одного человека, сильного, дерзкого, гордого, единственного, с кем у неё могло бы сложиться то, что бывает у людей, и с кем ничего не сложилось.

Он мёртв, сказала себе Сажа. От него ничего не осталось. И она, несомненно, будет мертва, если немедленно не уберётся отсюда. Вон она, граница, в полутора сотнях футов за спиной. Сажа сделала назад шаг, другой. Алые, кровавые цветы при полном безветрии вдруг укоризненно закачали маковками. Он жив, внезапно поняла Сажа. Она знает, что он жив, чувствует, как не раз чувствовала, кто из пасынков Зоны будет жить и кого уже покрестила костлявыми пальцами смерть.

Сажа выдохнула и, сминая маки, ринулась вперёд. Достигла старой границы, здесь плантация заканчивалась, а дальше расстилалась покрытая мёртвой чёрной колючкой безжизненная равнина, упирающаяся по левую руку в развалины, а по правую – в горный хребет.