Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

— Сама увидишь, что сейчас-то рассказывать…

Колхоз находится далеко, за Тихвином, в болотистой местности, поросшей северным невысоким и неухоженным лесом. Сорок лет назад там шли бои и полегло немало народу — и сутулых пожилых ополченцев, и статных молодых сибиряков. Именно этим фактором Машка объясняет высокую урожайность здешних грибных и клюквенных угодий.

Ехать можно от проходной корпуса ЗПС на заводском автобусе, который придается колхозному десанту в качестве главного транспортного средства, а можно из дома, своим ходом, в темных скрипучих вагонах поезда-подкидыша районного значения, который, похоже, и сам недоумевает, почему его, старика, до сих пор не отправили на заслуженный покой. Он и идет соответственно, по-стариковски — вернее, не идет, а тащится, пыхтя и спотыкаясь на рельсовых стыках. Тем не менее многие выбирают именно второй путь — уж больно тоскливо трястись полдня в дышащем на ладан «пазике», чьи рессоры, однажды не оправившиеся от потрясения на рытвинах колхозных грунтовок, давно уже плевать хотели на всех и всяческих пассажиров.

Поэтому обычно автобус везет только вещи в сопровождении Валерки Филатова, который придается шоферу Николаю еще и на случай возможной поломки. Остальные едут налегке по железной дороге, с пересадкой: сначала электричкой до узловой станции, а потом уже тихоходным стариком-подкидышем. Встречаются всей компанией на вокзале и с удобствами рассаживаются в вагоне электрички — утром в направлении от города поезда уходят полупустыми. Кто-то достает карты, и начинается азартная игра в подкидного дурака пара на пару с выбыванием. Пока что это не слишком отличается от коллективного выезда за город.

Однако на узловой все вдруг меняется самым кардинальным образом. По сути, электричка представляет собой продолжение города, его щупальце, вытянутое вовне, в направлении таких же больших городов, ярко освещенных станций, скорых и курьерских поездов с удобными купе, чайком в тонкостенном стакане и Спасской башней Кремля на подстаканнике. А вот подкидыш, в отличие от всего этого, уходит вбок, в темь и плоть неведомого пространства, которому, кажется, и дела нет ни до городов, ни до электричек, ни до сети магистральных дорог, наброшенной на его ощетинившуюся колючим ельником спину. По крайней мере, так кажется Аньке.

Там идет совсем другая жизнь — вернее, не идет, а тащится, наподобие спотыкающегося подкидыша. Другим выглядит все: станции на ветке районного значения, люди на выщербленных деревянных скамьях, их корзины, мешки и узлы, ничуть не напоминающие чемоданы, сумки и рюкзаки магистралей. Это кажется слегка нереальным, как будто перед Анькиными глазами крутят фильм о годах разрухи и войны с непременными мешочниками в засаленных пиджаках и торговками в платках, завязанных крест-накрест — верхнем, шерстяном, и торчащим из-под него нижнем, ситцевым. Впрочем, наверно, и она видится им столь же нереальным персонажем — из тех, что населяют телевизор или экран сельского клуба.

За мутными окнами тянется однообразная череда больного на вид редколесья и болотистых низин; вдоль одноколейки уныло торчат покосившиеся телеграфные столбы. И славно думать, что все это не твое, что пройдут всего две недели, и ты вернешься в свой обжитой мир — мир электричек и магистралей, мир наледи-нелюди и уютной проходной, где восседает милейший товарыш Иван Денисович. Ты вернешься, а эти платки и пиджаки останутся здесь, в своей медленной, непонятной, неприветливой жизни, останутся станцевать по своим допотопным станциям и одноколейкам районного значения.

Со станции притихшую компанию забирает все тот же шофер Николай с «пазиком», уже успевший добраться сюда по шоссе, выгрузить вещи и загрузить внутрь полбутылки бормотухи.

— А вот прокачу! — весело говорит он, усаживаясь за руль и врубая передачу. — С ветерком! Держись, интеллигенция! Тут вам не там!

— Не надо с ветерком… — успевает попросить Мама-Нина, прежде чем подскочить до «пазикова» потолка на первой же колдобине. — Николай, притормози… Николай!

Увы, в колхозе на Николая не действуют ни уговоры, ни угрозы. Утром ли — с похмелья, вечером ли — в подпитии, он всякий раз превращает любую, даже самую короткую поездку в безумный аттракцион. Изувеченный «пазик» тоже рад выместить на пассажирах свое отвращение к местным колдобинам, выплеснуть накопившуюся злость умирающей подвески, безнадежное отчаяние лопнувших рессор. В этом смысле шофер и его машина составляют дружный дуэт, вернее, единое существо, крепко спаянное одной целью: продемонстрировать городским интеллигентам, что «тут вам не там». Робертино придумал для этого кентавра подходящее имя Пазолай.

Кажется, для Пазолая нет большего удовольствия, чем, внезапно взбрыкнув на удобной выбоине, отправить своих ездоков в неуправляемый полет к потолку. А если еще сразу после этого резко вильнуть в сторону, лишив несчастных даже относительно мягкой посадки, то получается вообще полный кайф. Единственную досадную помеху для потехи представляют поручни, дающие пассажирам некоторый шанс покинуть автобус без новой шишки или ссадины. Похоже, Пазолай всерьез взвешивал возможность демонтировать вредные железяки, однако в итоге отказался от этой идеи ввиду излишней трудоемкости работ.

Кстати, о работах. Согласно небогатому Анькиному опыту, у любой государственной работы есть две необходимые составляющие: предполагаемая и главная. К примеру, на «Аметисте» соблюдение строжайшего режима было главным занятием, а разработка систем военной электроники — всего лишь предполагаемым. Или в нынешней конторе — здесь предполагается производство схем для бытовых приборов, в то время как на практике все занимаются утилизацией свободного времени, то есть превращением его в болтовню, курение, обмен вещами, опытом и выкройками, а также в массу других, в разной степени полезных и утомительных дел.

Тот же принцип распространяется и на временные работы. Скажем, считается, что на овощебазе сотрудники «Бытовухи» помогают благородному делу зимнего хранения овощей. Однако реально главным содержанием овощебазных часов является пытка — настоящая садистская пытка, тем более обидная, что ее смысла и причины не понимает никто из истязаемых. Конечно, пытка оплачивается отгулами, но неприятный осадок, тем не менее, остается. Добро бы еще жучили за какие-то действительные прегрешения или пусть даже по оговору… — но вот так, вдруг, без всякого объяснения? Неприятно, что и говорить. То ли дело народная дружина, провозглашенной целью которой считается соблюдение порядка на улицах, а главной — прогулка с приятелями по вечерней ленинградской погодке…

С этой точки зрения колхоз ничем не отличается от других рабочих мест. Предполагаемой функцией городских помощников заявлена мелиорация, вернее, один из последних ее этапов, когда требуется подчистить от немногих оставшихся коряг уже осушенную и освобожденную от пней и валежника территорию бывшего болота. Как говорит Робертино, работа чистая, интеллигентная. По полю медленно движется трактор, таща за собой длинную металлическую штуковину, почему-то именуемую «лавой» — это нечто среднее между гигантскими санями и огромным поддоном. Вслед за лавой, увязая в мягкой почве и отмахиваясь от комаров, следуют чумазые горожане, колхозный десант. Их черные от торфяной грязи лица прочерчены светлыми полосками пота, что и впрямь напоминает боевую раскраску десантника-спецназовца. Из торфа тут и там торчат небольшие коряги, обломки веток и выкорчеванных корней. Десантники наклоняются, поднимают корягу, бросают ее на лаву, идут дальше. И так семь часов подряд с получасовым перерывом на обед. Это в теории.