Вдребезги - Ольга Покровская

Мир вокруг, щедро спрыснутый вином и приправленный гашишем, покачивался, двоился, то подмигивал яркими разноцветными вспышками, то на секунду гас, погружая его в кромешную темноту. Лицо Саадет, сияющее широкой улыбкой, маячило где-то впереди. Беркант, спотыкаясь и уклоняясь от попадавшихся навстречу людей, добрался наконец до нее и рявкнул:

– Нужно поговорить!

По задумке голос его должен был звучать устрашающе, на деле же у него вырвалось какое-то сдавленное бормотание. Саадет окинула его понимающим взглядом, прошелестела «Минутку!» и снова отвернулась к статному чернобородому мужику, с которым беседовала до этого.

– Сейчас! – гаркнул Беркант, чувствуя, как внутри все сильнее разгорается гнев.

Саадет, с первого взгляда прекрасно оценившая его состояние, реагировать не спешила, продолжала как ни в чем не бывало болтать с этими своими околохудожественными приятелями. И Беркант, не сдержавшись, схватил ее за тонкое запястье и поволок к выходу. Вокруг загомонили, защелкали вспышки фотокамер, и он вдруг с мучительной ясностью осознал, что снова действует на руку Саадет. Что она, наверное, нарочно игнорировала его, отворачивалась, не отвечала, чтобы спровоцировать ссору, которая потом обязательно появится в новостях. Черт! Черт!

Беркант вылетел на улицу, огляделся по сторонам и махнул в сторону укромного уголка двора.

– Отойдем туда!

– Хорошо, мальчик, отойдем, – издевательски примирительно закивала Саадет.

Берканта просто из себя выводила эта ее снисходительная усмешка.

– Я уже не ребенок! – процедил он, затолкав Саадет в узкий темный проход между двумя домами и грозно нависая над ней.

– Ну конечно, нет. Ты давно уже взрослый мальчик, – продолжала тихо посмеиваться та, кажется, нисколько не напуганная его яростью.

– Ты… – Беркант осекся, вдруг осознав, что не может облечь свою мысль в слова.

Ведь хотел же выспросить у нее что-то, очень важное. Что?..

– Это ты слила фотографии в Интернет? – наконец, пару раз сбившись, выговорил он.

– М-м-м… Какие именно фотографии? – рассеянно спросила та, глядя поверх его плеча на проносящиеся по улице машины. – Я много снимаю, я же фотохудожник.

– Ты фотохудожник, просто художник, дизайнер, мастер украшений… – раздраженно зачастил он. – Ты – везде! Что, заказчиков стало меньше, да? Решила попиаритсья за мой счет? Это же от тебя журналюги узнали, что мы были в Тибете вместе, верно?

– Не знаю, не помню, – отмахнулась Саадет. – Я много где бываю. И много с кем. И не считаю нужным это скрывать. Я свободная женщина. А ты, что же, опасаешься за свою репутацию? Тогда, может быть, не стоит пьяным являться на публичные мероприятия и закатывать скандалы?

– Ты… – опешил вдруг он. – Ты сама меня учила, что известность плохой не бывает… Что не важно, что о тебе говорят, лишь бы говорили…

– Я учила, да… – кивнула Саадет. Глаза ее, умные, черные, окруженные сеточкой мелких морщин, смотрели на него и смеялись. – Но ты был молод тогда – горячий и пылкий юноша. А сейчас, как ты заметил, уже взрослый. Что простительно мальчишке, непростительно матерому пьющему мужику. Пора повзрослеть, милый мой, и перестать винить во всех своих бедах окружающих тебя женщин. Мать, меня, кто там у тебя еще на повестке дня? Та русская?

От упоминания Софии Беркант почему-то рассвирепел окончательно. Схватил Саадет за сухие плечи, обтянутые желтоватой, тронутой возрастной «гречкой» кожей, тряхнул и прошипел:

– Не смей говорить о ней! Ты ничего не знаешь…

– О да, откуда мне, – расхохоталась та. – Ты всего лишь две недели выносил мне мозг, рассказывая о своих приключениях. Что, послала тебя твоя роковая женщина? И ты решил сорвать злость на мне? Не стоит, детка, ты ведь все равно потом прибежишь ко мне утешаться. А я могу и не принять на этот раз.

Беркант отшатнулся, несколько раз открывал рот, чтобы сказать что-то хлесткое, обидное, что ударит по самолюбию Саадет так же сильно. Но ничего не шло на ум, в итоге он просто выдохнул:

– Да пошла ты! – сплюнул на землю и зашагал прочь, слыша, как она негромко посмеивается ему в спину.

Сука!

Сука, всю жизнь использовала его. И как он раньше не видел этого? Ну теперь все, к черту, с Саадет покончено. Никаких больше фоток в Интернете, никаких путешествий на край света, никаких жалоб и признаний. Ведь знал же он, что в этом мире никому нельзя доверять, знал… И все равно попался.

В груди вдруг больно толкнулось что-то. Вспомнилось, как он, пьяный, несчастный, хватался за руки Софии, и та не отталкивала его, слушала, понимала, кажется, гладила по голове, как напуганного ребенка. И говорила, говорила… Что он заслуживает любви, что он ценен просто потому, что есть, а не потому, что он известный актер или завзятый Казанова. Обещала, что никогда его не оставит. И он отчего-то верил ей, верил всем своим существом. Только потом, наутро ис-пугался.

Беркант вдруг ощутил, как на него гранитной плитой навалилось одиночество. Огромное, беспросветное, непреодолимое… На душе было паршиво, черно, как в заваленном каменными обломками подвале, и некому было прийти к нему на помощь. Мать не откликнется, нет. Лишь навесит на него очередную порцию чувства вины. С Саадет он разругался, друзей всех растерял давным-давно.

Беркант вытащил из кармана мобильник и, едва попадая по цифрам, вызвал номер Софии. Почти ни на что не надеясь, прижал трубку к уху, затаив дыхание, прислушался. Гудков не было. Телефон на том конце был окончательно и бесповоротно мертв.

Через неделю в центре Стамбула должен был состояться предпремьерный показ свежего голливудского блокбастера «Холодная луна». Беркант получил приглашение на это мероприятие еще пару месяцев назад и, признаться, начисто забыл о нем, но ушлая мамочка, как всегда, где-то услышала о готовящемся торжестве и привязалась, как банный лист.

– Я так давно нигде не была, – скорбно вздыхала она в трубку. – Конечно, я понимаю, я уже старуха, но хотелось бы хоть ненадолго забыть об этом, ощутить вкус жизни. – И тут же меняла тактику, вкрадчиво выговаривая: – И тебе после всех этих скандальных фото с Саадет нужно бы упрочить свою репутацию. Появиться на достойном мероприятии с матерью, чтобы показать, что ты серьезный положительный человек, чтишь традиции, уважительно относишься к семейным ценностям. А то все издания пестрят заметками о твоем разгульном образе жизни и порочащих связях.

В конце концов Беркант не выдержал и сдался – по большей части для того, чтобы не слушать больше опостылевшие нотации. Мать, заручившись его согласием, страшно воодушевилась и еще несколько дней заставляла его сопровождать ее в магазины и ателье, то решая купить для премьеры новое платье, то подогнать по фигуре уже имеющееся. Беркант стоически сносил эту повинность. Тем более что бесконечные поездки с матерью как-то отвлекали его от черной тоски, что только и ждала, когда он останется без дела, чтобы навалиться на него всей своей тяжестью. Приглашений на пробы не поступало, и Берканту положительно некуда было себя деть. С Саадет он больше не встречался, былые подруги, отношения с которыми зашли чуть дальше пары случайных ночей, тоже куда-то разлетелись. Оставались лишь многочисленные кабаки и клубы, но тусоваться бесконечно тоже было нельзя – рано или поздно там обязательно оказывались вездесущие папарацци со своими проклятыми камерами. К тому же после попоек его всегда мучили страшные, тягостные сны, в последнее время неожиданно обогатившиеся новыми образами. Теперь в них обязательно присутствовала женщина – резкая, решительная, с проницательными глазами и сильным подтянутым спортивным телом, украшенным странными татуировками. Он тянулся к ней, а она то уносилась от него прочь на ревущем мотоцикле, то, холодно смеясь, отворачивалась и исчезала в толпе. Но самыми жуткими, невыносимыми были те сны, в которых она не уходила, оставалась с ним, обнимала, а затем вдруг, продолжая все так же сочувственно улыбаться, смыкала руки у него на горле и давила, давила, пока в ушах у него не начинало звенеть, а со всех сторон не подступала душная, осыпающаяся выжженной землей, гибельная чернота. После таких снов он просыпался, весь в липком поту, ощущая подкатывающую к горлу тошноту и теснящий грудь ужас, и долго еще не мог отдышаться, прийти в себя. А после, когда дыхание восстанавливалось и дрожь отступала, тоска наваливалась на него с новой силой.