Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс - Михаил Шифман

Еще до этого письма я пригласила Отто перебраться из пансиона к нам домой. Две детские спальни были свободны. Все равно они (Отто и Руди) проводили все время вместе, зачастую не только днем, но и ночью. Фриш был поражен тем, что я говорю по-английски бойко, но без артиклей. «Раньше, – сказал он, – я думал, что артикли необходимы в английском языке, но теперь вижу, что ошибался».

Я приучила его бриться каждый день, а после мытья посуды сразу же ее вытирать. Объяснила, что из-за всеобщего затемнения не стоит выходить из дома в безлунные ночи без крайней необходимости: вероятность столкновения с фонарными столбами или с машиной с выключенными фарами была весьма высока.

Фриш прожил с нами четыре месяца, и за это время мы очень сдружились. Единственное, что меня слегка огорчало: Руди говорил с Отто по-немецки, а со мной по-русски. Немецкий я так и не осилила. Впрочем, обычно, когда я входила в комнату, они прекращали научные разговоры и переходили на английский. По воскресеньям мы выбирались на долгие прогулки в сельской местности. На поезде добирались до какой-нибудь деревушки на холме, а домой возвращались из другой. Маршрут всегда составлял Руди. Однажды на воскресенье выпало мое дежурство в госпитале, и мы решили перенести прогулку на понедельник, рассчитывая остановиться на ночь в сельском трактире. Но хозяин трактира отказался нас принять. По-видимому, ему показался подозрительным немецкий акцент. Трактир был пуст, и по закону он был обязан разместить нас на ночь, но стоило ли с ним спорить? В местном пабе мы заметили полицейского и спросили его, нельзя ли нам переночевать в тюремной камере. «Нет, – ответил он с возмущением, – вы же не преступники. У меня есть знакомый, он сдает комнаты». Знакомый сидел за соседним столом с кружкой пива и подтвердил, что они сдают комнату. «Но я должен спросить жену. Сейчас я посижу в баре, а когда пойду домой, идите за мной». Несмотря на будний вечер, в баре почему-то было необычно много людей. Никто не расходился.

Включили радио, все разговоры смолкли, и мы услышали ту самую знаменитую речь Черчилля:

«Мне нечего предложить, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота. Перед нами тяжелейшие испытания. Перед нами много, много долгих месяцев борьбы и страданий. Вы спрашиваете, какова наша политика? Могу сказать: вести войну, на море, на земле и в воздухе, всеми силами, которые может дать нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, беспрецедентной в истории человеческих преступлений. Это наша политика. Вы спрашиваете, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, сколь бы длинным и тяжелым ни был путь; ибо без победы мы не выживем».

Было 13 мая 1940 года, прошло три дня с момента назначения Черчилля премьер-министром.

В апреле – мае 1940 года армия Третьего рейха пронеслась по Западной Европе, будто в тренировочной пробежке. 9 апреля немецкие солдаты пересекли границы Дании и Норвегии. Дания капитулировала через несколько часов в тот же день. Норвегия сопротивлялась два месяца. Британская армия участвовала в военных действиях в Норвегии, но терпела поражение за поражением. 10 июня правительство Норвегии прекратило сопротивление. Недовольство результатами норвежской кампании как холодный зимний туман расползлось по Британским островам и проникло в каждый дом. Большинство англичан, вне зависимости от политических убеждений, ждали отставки Чемберлена. Наконец, 10 мая Уинстон Черчилль сменил его на посту премьер-министра. С самого начала отвергнув любые варианты мирных переговоров с Гитлером, он смог сплотить и отчасти успокоить нацию.

В тот же день началось массированное наступление на Францию. С изумлением мы читали в газетах, что знаменитая линия обороны Мажино – гордость французской армии – оказалась никчемной, немцы просто обошли ее стороной. 10 мая потоки немецких войск пересекли границы до сих пор нейтральных Бельгии, Голландии и Люксембурга. Люксембург капитулировал на следующий день, Голландия через четыре дня, а Бельгия, поддерживаемая Францией, продержалась 18 дней. К концу мая дорога на Париж была открыта. 14 июня солдаты вермахта прошли триумфальным маршем по Елисейским полям. Фотография появилась на первых страницах всех британских газет. Французское правительство позорно бежало из Парижа еще 10 июня, оставив город на милость победителя.

Блицкриг – молниеносное наступление – непривычное для английского уха слово запестрело в газетных колонках. Уже к 20 мая немцы вышли к берегам Ла-Манша. Через неделю Британский экспедиционный корпус, около 300 тысяч солдат и офицеров, оказался прижатым к воде, в котле, в районе порта Дюнкерк близ франко-бельгийской границы. Отступая к побережью, британская армия несла большие потери в отчаянной попытке выиграть время. Черчилль отдал приказ об эвакуации. Под непрекращающимся огнем немецких бомбардировщиков 200 военных судов, баржи, пассажирские пароходы и 800 рыбацких лодок раз за разом пересекали Ла-Манш, чтобы спасти людей, разбросанных по пляжам Дюнкерка. Помимо рыбаков в спасении участвовало много добровольцев на прогулочных яхтах и катерах. Эти люди, вышедшие в море не по долгу службы, несмотря на смертельный риск, в определенном смысле превратили национальную катастрофу в странного вида триумф. Во многом благодаря им национальная гордость англичан не была сломлена в тот страшный год, боевой дух выжил.

За девять дней, с 27 мая по 4 июня, с материка на Британские острова удалось переправить 340 тысяч человек, в том числе 130 тысяч французских и бельгийских войск. Вся военная техника, сосредоточенная в Дюнкерке, была потеряна.

После нескольких дней эмоционального подъема и ликования общее настроение в стране снова опустилось до мрачного. Все понимали, что Англия осталась одна лицом к лицу с мощной военной машиной Третьего рейха. Гитлер овладел, по существу, всей континентальной Европой. Даже Советский Союз, который еще год назад клеймил фашизм, превратился в союзника Третьего рейха. Америка сохраняла нейтралитет. Ждать помощи было не от кого.

Понурые солдаты, многие из них с ранениями, возвращались из Дюнкерка, смотрели в будущее без всякой надежды. Страна ожидала вторжения со дня на день. В Лондон прибыл знаменитый американский журналист Уайтлоу Рейд, чтобы не пропустить начала этого исторического события.

Честно говоря, в те дни я тоже поддалась общему унынию: «Если немцы придут сюда, нам – и Руди и мне – конец. Он бывший немецкий гражданин, я из коммунистической России, оба евреи, никогда не скрывали своих политических взглядов. Гестапо арестует нас в первую очередь. Но живой я им не дамся». В госпитале мне нетрудно было достать ампулу с ядом, и она всегда лежала у меня в сумочке. Без нее я не выходила из дома. Страх за детей съедал меня изнутри. В кино, куда я зашла в перерыве между сменами, крутили только что полученную хронику из Парижа. Крупным планом – огромная свастика на Триумфальной арке. Вернувшись домой (Руди еще был в университете), я села за письменный стол и написала письмо нашему другу Гансу Бете в Итаку, штат Нью-Йорк:

17 июня 1940, Бирмингем